Барончелли не присоединялся к нему в молитвах, полагая, что Всевышний воспримет это как личное оскорбление.

Теперь Утешитель под черным капюшоном шагал рядом с ним и во весь голос произносил псалом, или молитву, или церковный гимн — из-за шума толпы Барончелли не мог разобрать ни слова, видел только белый пар изо рта. В ушах у него раздавалось лишь одно слово, оно пульсировало в такт сердцу: «Palle. Palle. Palle».

Повозка подкатила к ступеням, ведущим на виселицу. Утешитель взял Барончелли под локоть и неловко помог ему спуститься на холодный плитняк. У Барончелли от ужаса подкосились ноги; Утешитель опустился на колени рядом с ним и зашептал на ухо:

— Не бойся. Твоя душа воспарит прямо на небеса. Из всех людей один ты не нуждаешься в прощении. То, что ты совершил, было угодно Богу и не считается преступлением. Многие из нас называют тебя героем, брат. Ты сделал первый шаг на пути очищения Флоренции от великого зла.

Голос Барончелли так дрожал, что он с трудом понял сам себя:

— От Лоренцо?

— От распутства. Язычества. От нечестивого искусства.

Барончелли, стуча зубами, злобно взглянул на него.

— Если ты… если другие… верят в это, тогда почему вы не спасли меня раньше? Спасите сейчас!

Мы не смеем действовать открыто. Предстоит еще очень много сделать, прежде чем Флоренция, Италия да и весь мир будут готовы нас принять.

— Безумец, — выдохнул Барончелли. Утешитель улыбнулся.

— Все мы безумны перед Всевышним.

Он помог Барончелли подняться, но тот, вскипев, вырвал локоть и, спотыкаясь, самостоятельно взошел по ступеням.

На эшафоте палач, молодой, стройный мужчина, чье лицо было скрыто под маской, встал между Барончелли и висевшей петлей.

— Перед лицом Господа, — произнес палач, обращаясь к преступнику, — я прошу у тебя прощения за то, что поклялся совершить.

Во рту Барончелли пересохло, язык прилип к нёбу, когда он с трудом заговорил, и все же голос его звучал поразительно спокойно:

— Я прощаю тебя.

Палач облегченно вздохнул. Наверное, прежде обреченные на смерть стремились запятнать его руки в своей крови. Он поймал Барончелли за локоть и подвел к определенной точке на платформе, возле петли.

— Встань здесь.

Голос его звучал до странного нежно. Он вынул из складок плаща белый льняной шарф.

За секунду до того, как ему завязали глаза, Барончелли окинул взглядом толпу. Впереди стояла Джованна с детьми. Она находилась слишком далеко, поэтому Барончелли не был уверен, но ему показалось, что лицо у нее заплаканное.

Лоренцо де Медичи нигде не было видно — но Барончелли не сомневался, что он присутствует на казни. Следит откуда-нибудь с потайного балкона или из окна, а может быть, затаился в самом дворце синьории.

Внизу, у подножия эшафота, стоял Утешитель, на его суровом лице, как ни странно, блуждало довольное выражение. В секунду прозрения Барончелли понял, что он сам, Франческо де Пацци, мессер Якопо, архиепископ Сальвиати — все они поступили как глупцы, их мелкими амбициями воспользовались для того, чтобы осуществить более грандиозный план, внушавший ему теперь почти столько же ужаса, как и неминуемая смерть.

Палач завязал глаза преступника шарфом, затем накинул ему на шею петлю и туго затянул. За секунду до того, как платформа под ним упала, Барончелли прошептал два слова, обращаясь к самому себе:

— Получай, предатель.

Как только тело Барончелли перестало дергаться, молодой художник из первых рядов толпы сразу приступил к работе. Трупу предстояло висеть на площади несколько дней, до тех пор, пока он не сгниет и сам не вывалится из веревки. Но художник не мог ждать. Он хотел запечатлеть образ, пока в нем еще не угасло эхо жизни. Кроме того, молодые повесы вскоре затеют забаву — начнут швырять в повешенного камни, а потом непременно пройдет дождь и труп распухнет.

Он набросал эскиз на бумаге, прижатой для жесткости к доске из тополя. Он заранее срезал мягкий пушок со ствола пера, ибо так часто им пользовался, что любые колючки вызывали раздражение на длинных пальцах; острие пера он собственноручно заточил до тончайшего кончика и теперь то и дело погружал его в железный флакончик с чернилами, крепко привязанный к поясу. Рисовать, как следует в перчатках нельзя, поэтому он их и не надевал, и теперь руки ломило от холода, но он не обращал внимания на боль, не тратя зря времени. Точно так же он прогнал прочь грозившую захлестнуть его печаль — зрелище казни вызвало болезненные воспоминания — и сосредоточился на рисунке.

Люди всегда пытаются скрыть свои истинные чувства, но невольно выдают себя выражением лица, позой или голосом. То, что Барончелли испытывал сожаление, было очевидным. Даже в смерти взгляд его был потуплен, словно он лицезрел ад. Голова понурая, уголки тонких губ виновато поникли. Художник видел перед собой человека, переполненного презрением к самому себе, и постарался не поддаться собственной ненависти, хотя у него были все причины возненавидеть Барончелли. Но ненависть была против его принципов — в точности как ноющие от холода пальцы и сердце, — он не обращал на нее внимания и продолжал работать. Кроме того, он считал убийство неэтичным — даже казнь убийцы, такого как Барончелли.

По давней привычке он набросал несколько строк на листе, чтобы не забыть цвета и ткани, ибо ему представился отличный шанс позже сделать из наброска картину. Писал он слева направо, выводя буквы в зеркальном отображении. Несколькими годами ранее, когда он ходил в учениках у Андреа Верроккио, другие художники обвиняли его в неоправданной скрытности: когда он показывал им свои эскизы, они не могли разобрать его заметки. Но он всегда писал именно так, как было для него естественно, и никогда не добивался, чтобы, кроме него, записи никто не мог прочесть, — это получалось случайно.

«Шапочка каштанового цвета, — выводило перо по бумаге. — Куртка из черной саржи, фуфайка на шерстяной подкладке, синий плащ, подбитый лисьим мехом, бархатный воротник с черными и красными крапинами, Бернардо Бандино Барончелли. Рейтузы черные». В предсмертной агонии Барончелли сбросил туфли, на рисунке он был изображен с босыми ногами.

Художник нахмурился, глядя на то, как написал второе имя Барончелли. Он был самоучка, до сих пор не избавился от своего сельского диалекта, и правописание порою ставило его в тупик. Не важно. Лоренцо де Медичи интересовался образами, а не словами.

Внизу листа он сделал быстрый набросок, изображавший голову Барончелли под другим углом, — так, чтобы были видны искаженные черты лица. Довольный достигнутым результатом, он принялся за настоящую работу — рисунки лиц из толпы. Люди, стоявшие впереди — знать и богатые купцы, — начали расходиться, подавленные и угрюмые. Populo minuto, «тощий народ», плебс, задержался, продлевая развлечение, — им хотелось еще обрушить на труп град камней и ругательств.

Художник внимательно вглядывался в людей, покидавших площадь. Делал он это по двум причинам: во-первых, он всегда изучал лица. Те, кто его знал, давно привыкли к внимательным взглядам. Но главная причина была связана с его встречей с Лоренцо де Медичи. Художник искал одно лицо — то самое, которое видел всего несколько секунд чуть более полутора лет назад. Несмотря на талант физиономиста, он смутно помнил те черты, но сердцем чуял, что узнает их. На этот раз он решил не позволить эмоциям взять над собою верх.

— Леонардо!

От неожиданного оклика художник испугался и невольно дернулся, машинально прикрыв ладонью, пузырек с чернилами, чтобы тот не пролился. Старый друг из мастерской Верроккио собрался, было покинуть площадь, но теперь шел ему навстречу.

— Сандро, — сказал Леонардо, когда перед ним остановился его давнишний приятель, — ты выглядишь как приор.

Сандро Боттичелли заулыбался. В свои тридцать пять, будучи на несколько лет старше Леонардо, он находился в расцвете жизненной карьеры. И действительно, костюм на нем был великолепный — алый, подбитый мехом плащ и черная бархатная шапочка, закрывшая почти всю золотистую шевелюру. Он был подстрижен короче, чем диктовала мода: волосы лишь прикрывали уши. Как и Леонардо, он был гладко выбрит. Зеленые глаза под тяжелыми веками смотрели дерзко; впрочем, он всегда держался с вызовом. Тем не менее, он нравился Леонардо. Он обладал огромным талантом и добрым сердцем. За прошедший год Сандро получил несколько весомых заказов от Медичи и Торнабуони, включая огромную картину «Весна», которая должна была стать свадебным подарком Лоренцо его кузине.