Седовласый старец указал рукой на запад, в направлении виа Ларга.

Видите? — закричал он, вероятно обращаясь ко всей толпе. — Камни откатились в сторону дворца Медичи. Господь не раз предупреждал Великолепного, чтобы тот раскаялся в своей нечестивой жизни, но больше Всевышний не может сдерживать гнев!

Я вернулась к нашему вознице, который по-прежнему сидел на козлах экипажа, дивясь увиденному.

— Я уже насмотрелась. Отвези нас домой. И побыстрее.

Я удалилась к себе в спальню, сказав отцу, что больна и не могу поехать с ним на вечернюю мессу. Два дня прошли в ожидании письма от Джулиано, но его так и не было.

Вечером пришлось спуститься к ужину — отец очень настаивал. Сначала я подумала, что он будет уговаривать меня отправиться с ним на следующий день на утреннюю мессу, и поэтому спускалась вниз с неохотой, стараясь напустить на себя несчастный вид. Но оказалось, что он хочет поделиться ошеломляющей новостью.

— Львы во Дворце синьории, — начал он. Я знала, разумеется, о чем идет речь — это был подарок городу от Лоренцо. Два льва в клетках символизировали мощь Флоренции. — Спустя столько времени один расправился с другим. Это неспроста, Лиза. Все это знаки, знамения.

Наступил вечер 8 апреля. Я разделась и легла, но так и не смогла сомкнуть глаза, вертелась, пока сонная Дзалумма не начала ворчать.

Тут я услышала грохот кареты, остановившейся позади нашего дома. Набросив сорочку, я кинулась в коридор и выглянула в окно. Возница спускался вниз. Мне удалось разглядеть только очертания лошадей и человека в свете зажженного факела, который он держал над головой. Его быстрые движения и сгорбленные плечи говорили, что поручение у него срочное и не слишком приятное.

Он направился в лоджию. Я повернулась и, быстро взлетев на верхнюю площадку лестницы, внимательно прислушалась. Гонец принялся барабанить в дверь, выкрикивая имя моего отца. Началась суматоха, зашаркали сонные слуги, и в конце концов гонца впустили в дом.

Прошло еще немного времени, и до меня донесся строгий голос отца и тихие, неразборчивые ответы посыльного. Когда на лестнице раздались торопливые шаги отца, я успела завернуться в шаль. Я вышла на лестницу без свечи, и поэтому он вздрогнул, увидев меня. Свеча в руке отца как-то по-особому зловеще освещала его лицо.

— Значит, ты все-таки проснулась. Уже слышала?

— Нет.

— Одевайся, и побыстрее. Захвати с собой плащ, тот, что с капюшоном.

Ничего, не понимая, я вернулась в свою спальню и растолкала Дзалумму. Она была сонной и ничего не поняла из моего сбивчивого объяснения, но все-таки помогла мне натянуть платье.

Я спустилась вниз, где меня ждал отец с горящей лампой.

— Что бы ты там от него ни услышала, — начал он и замолк, охваченный непонятным мне чувством. Придя в себя, он повторил: — Что бы ты там от него ни услышала, ты моя дочь, и я тебя люблю.

XXXII

Я промолчала, не зная, что ответить. Он повел меня во двор к поджидавшей карете. Заметив на дверце кареты герб с шарами, я резко остановилась. Джулиано? Но это невозможно — отец никогда бы не отдал меня ему с такой безропотной покорностью.

Отец помог мне сесть в экипаж, закрыл дверцу и потянулся сквозь окошко к моей руке. Казалось, он раздумывает, не поехать ли вместе со мной. Наконец он произнес:

— Будь осторожна. Постарайся, чтобы тебя никто не видел, и ни с кем не заговаривай. И ни с кем не делись тем, что увидишь или услышишь. С этими словами он отступил назад и махнул вознице, чтобы тот ехал.

Столь поздний час притупил мою способность ясно мыслить, но к тому времени, когда карета загрохотала по плитам Старого моста, я поняла, куда меня вызвали.

Путь был более долгим, чем я ожидала. Мы держали путь не к дворцу Медичи, а за город и ехали целый час. Наконец, миновав черные силуэты деревьев, мы оказались на дорожке, посыпанной гравием. Прошло несколько минут, и возница остановил лошадей у дома, перед которым расстилался квадрат регулярного сада.

Несмотря на поздний час, все окна в доме светились золотыми огнями, здесь никто не спал.

Стража, охранявшая вход в виллу, покинула свои посты и сидела тут же, неподалеку, рядом с зажженными факелами. Люди тихо разговаривали. Когда возница помог мне выйти из экипажа, со стороны какого-то из охранников донеслись всхлипывания. Его товарищи зашикали на него, а один из них поспешил открыть передо мною дверь.

В огромном зале невообразимой красоты меня встретила молоденькая служанка.

— Как он? — спросила я, следуя за ней быстрым шагом по коридору.

— Умирает, мадонна. Врачи не надеются, что он доживет до утра.

Сердце пронзила боль от этого известия, я прониклась сочувствием к Джулиано и его семье. Произведения искусства, мимо которых я теперь проходила, — картины, поражавшие буйством красок, изящные скульптуры, отделанные золотом, — казались жестокими.

Мы подошли к двери спальни Лоренцо, но она оказалась запертой. Комната перед спальней, как и кабинет во дворце на виа Ларга, была заполнена тщательно отобранными украшениями, кубками и золотыми геммами. В комнате сидела жена Пьеро, мадонна Альфонсина, — нескладная в своей беременности, некрасивая, несмотря на изумительные медно-золотистые кудри. Поверх простой сорочки она накинула на плечи шаль. Рядом с ней я увидела Микеланджело, он поддерживал свою огромную голову руками и даже не поднял глаз при моем появлении.

Альфонсина, однако, злобно зыркнула в мою сторону, когда я присела в поклоне и представилась. Она, вероятно, приняла на себя роль хозяйки, и теперь в ее поведении улавливалось больше волнения, чем скорби. От меня она презрительно отвернулась. Взгляд у нее был сухой и злой — складывалось впечатление, что она рассержена на свекра за то, что он доставляет ей столько неудобств.

В дверях стоял старый философ Марсилио Фичино, видимо исполнявший роль посредника.

— Мадонна Лиза, — любезно заговорил он, с трудом сдерживая слезы. — Я рад снова видеть вас, хотя меня печалит, что наша встреча должна состояться при таких обстоятельствах.

Он протянул ко мне руку, собираясь сопроводить во внутренние покои, но нас прервали крики, эхом разнесшиеся по коридору, а потом быстро приближающиеся шаги. Я обернулась и увидела, что к нам идет Джованни Пико и ведет с собою Савонаролу, за ними следовали Пьеро и Джованни де Медичи.

Пьеро раскраснелся, по его лицу текли слезы.

— Ты предал нас, приведя его сюда! — кричал он. — Почему бы тебе просто не ударить нас или не плюнуть в нашу сторону в такие скорбные минуты? Это было бы гораздо милосерднее, чем то, что ты сделал!

Его брат, Джованни, возмущенно ему вторил:

— Какое неуважение! Отойди от него сейчас же, или я позову стражу!

Пико и Савонарола приблизились к Марсилио Фичино, стоявшему у закрытых дверей спальни. Тут поднялась Альфонсина и, не замечая, что ее шаль соскользнула с плеч, наградила Пико такой пощечиной, что у него подогнулись ноги и он отшатнулся назад.

— Предатель! — пронзительно завопила она. — Ты насмехаешься над нами, приведя под нашу крышу эту обезьяну, да еще в такое время! Вон отсюда! Убирайтесь оба!

Микеланджело наблюдал за происходящим беспомощным взглядом ребенка. Он не кинулся на защиту Альфонсины, но и за своего пророка тоже не заступился. Марсилио, заламывая руки, пробормотал:

— Мадонна, вам нельзя волноваться.

Пико не ожидал такого враждебного отпора; видимо, надеялся на более любезный прием.

— Мадонна Альфонсина, я не хочу причинять вашей семье боль… Но я должен поступить так, как велит мне Господь.

Савонарола продолжал молчать, глубоко задумавшись, но его напряженная поза выдавала, что ему не по себе.

Дверь в спальню распахнулась, и все повернулись, словно ожидая слова оракула.

На пороге стоял мой Джулиано, неодобрительно хмурясь.

— А ну тихо все! — За то время, что мы с ним не виделись, он, казалось, стал старше. Ему не было еще и пятнадцати, кожа и волосы сохранили блеск юности, но глаза и осанка были как у мужчины, уставшего от груза забот. — Что здесь происходит?