— Это зависит полностью от вас.

Я выпустила из рук железные прутья и отступила на шаг. Мое долгое молчание вынудило его заговорить. Это был хладнокровный человек. Только этим можно объяснить, что он даже не покраснел, когда произнес следующее:

— Я вдовец. Слишком долго обходился без жены. Все это время я ждал, что Господь пошлет мне подходящую женщину, с покладистым характером, из хорошей семьи. Это должна быть молодая, сильная женщина, способная родить мне сыновей.

Я в ужасе уставилась на него, но он даже глазом не моргнул.

— Я давно уже за вами наблюдаю. Каждый раз, когда вы приходили послушать Джироламо, я не спускал с вас глаз. Знаете, вы очень красивы. Иногда вы оглядывались через плечо на толпу, и мне казалось, что, быть может, вы смотрите в мою сторону, на меня, потому что знаете, что я где-то рядом. Потому что вы тоже давно приметили меня. Я знаю, вы, мадонна, способны на великую страсть. У меня хранятся письма, которые вы писали своему будущему мужу. Никто в синьории пока о них не знает. И я позаботился о том, чтобы молодая женщина, сидевшая с вами в камере, хранила молчание. Никому не нужно знать, что вы хоть чем-то связаны с Медичи. Я могу уничтожить письма, я могу защитить вас и вашего отца от любых преследований.

Он помолчал, видимо ожидая от меня знака продолжать, но я стояла как громом пораженная. И тогда он впервые проявил волнение: слегка порозовел и уставился себе на ноги, нервно переступавшие на каменной плите.

Через несколько секунд он полностью успокоился и бесстрастно взглянул мне в лицо.

— Я хочу на вас жениться. Я испытываю к вам чувства и поэтому надеюсь…

— Не могу, — перебила я, уверенная, что он поймет мой отказ.

Лицо его стало каменным.

— Было бы печально, если бы вашему отцу пришлось и дальше страдать от пыток. Ужасно, если он умрет.

Если бы не разделявшая нас решетка, я бы накинулась на него и вцепилась прямо в горло.

— Я готова на все, лишь бы спасти отца! Но не могу выйти за вас. Я уже замужем за Джулиано де Медичи.

Он презрительно фыркнул, в глазах его мелькнула жестокость.

— Джулиано де Медичи, — сказал он абсолютно бесстрастным голосом, — мертв. Упал с лошади, пересекая мост Санта-Тринита, и утонул в Арно.

Наверное, Джулиано искал меня. Должно быть, он оторвался от враждебной толпы на площади Синьории и возвращался обратно во дворец Медичи. Вероятно, Пьеро к тому времени успел уехать, а может быть, и не успел, но Джулиано почему-то решил, что я вернулась в отцовский дом.

Мессер Франческо сказал, что отряд патрульных выловил тело Джулиано из реки. Его тут же отвезли к приорам, которые опознали утопленника и похоронили за городской стеной, прежде чем кто-либо успел осквернить труп. Расположение могилы держалось в тайне. Приоры не обсуждали это даже между собой, ибо поиски останков могли спровоцировать новые беспорядки.

Я не могу сказать, что было со мной потом. Не могу, потому что не помню. Говорят, что Господь в своей мудрости заставляет матерей забывать о муках деторождения, чтобы они потом не боялись вынашивать других детей. Возможно, Всевышний именно так, поступил со мной, чтобы я не побоялась полюбить еще раз.

Одно я помню: в ту же ночь я встретилась с отцом. Было темно, а легкая дымка только еще больше увеличивала темноту. Площадь Синьории была пуста, если не считать одного-единственного экипажа и солдат, нанятых синьорией для пеших и конных патрулей.

Кто-то забрызгал черной краской устрашающие изображения заговорщиков Франческо де Пацци, Сальвиати и Барончелли. Под взглядом их запятнанных лиц я, вцепившись в локоть мессера Франческо, сошла нетвердым шагом по ступеням дворца и шагнула в новый жуткий мир.

У подножия лестницы стоял нараспашку экипаж, поданный по приказу мессера Франческо. Там сидел отец. Помогая мне спускаться с лестницы, Франческо положил свою руку поверх моей и произнес, внезапно оробев, как юноша, только что начавший ухаживать:

— Вас ждет ужин. Я позаботился об этом.

Я уставилась на него, все еще не в силах хоть как-то отреагировать. За весь день у меня не было во рту ни крошки, но мысль о еде показалась мне отвратительной. Я отвернулась и забралась в экипаж.

Отец сидел, неловко привалившись к дальней стене и осторожно придерживая руку. Одна щека у него побагровела и так вздулась, что закрыла глаз. А рука…

Его пытали особым орудием — тисками. Большой палец оттопыривался под прямым углом, напоминая толстую сосиску; ногтя не было, а вместо него — открытая красная рана. То же самое сотворили с его указательным пальцем, который так же невероятно раздулся и торчал перпендикулярно к большому пальцу.

Увидев все это, я не удержалась от слез.

— Доченька, — прошептал он, — слава Богу, родная моя.

Я села рядом и обняла его, стараясь не задеть раненую руку.

— Прости, — голос его дрогнул, — прости меня. Я так виноват…

Стоило ему произнести эти слова, как вся моя озлобленность, все мое упрямство исчезли.

— Я виноват, виноват…

Я поняла. Он не просто сожалел о том, что теперь случилось, или о моем обещании, которое я дала Франческо по принуждению, лишь бы освободить отца. Он просил прощения за все: и за то, что когда-то ударил маму, и за то, что отвез ее в Сан-Лоренцо, и за то, что ее убил фра Доменико, и за то, что он спустил все с рук ее убийцам. Он просил прощения за мою печальную свадьбу, и за страх, который я пережила из-за него прошлой ночью, и за жалость к нему, которой терзалась теперь.

Но больше всего он сочувствовал мне из-за Джулиано.

На следующее утро, когда я проснулась в своей собственной постели, то увидела, что рядом стоит Дзалумма. У нее был такой настороженный и таинственный вид, что я прикусила язык еще до того, как она поднесла палец к губам.

Солнце струилось из всех окон за ее спиной, поэтому мне было трудно разглядеть, что она держит в руке.

Я нахмурилась и с трудом села в кровати, поморщившись от боли — все тело нестерпимо ныло. Служанка протянула мне сложенные листы.

— Я поднялась в твою комнату, — прошептала она так тихо, что я едва ее услышала за шелестом бумаги, которую начала разворачивать. — Как только в дом явился гонфалоньер со своими людьми, я бросилась сюда и попыталась спрятать твои письма. Но мне не хватило времени. Удалось спасти только это.

Я разгладила листы — один большой, сложенный в несколько раз, другой маленький, согнутый пополам. А потом я долго смотрела на собственный портрет, изумительно выполненный серебряным карандашом, и на рисунок коричневыми чернилами, на котором Бернардо Барончелли раскачивался в петле.

В городе довольно быстро восстановили порядок, хотя к этому времени мятежники успели скинуть все статуи Лоренцо Великолепного и отсечь все фамильные гербы Медичи, украшавшие здания. Через четыре дня после бегства Пьеро синьория отменила закон, по которому были высланы все Пацци, и разрешила всем потомкам убийц Джулиано вернуться в город. Был принят билль, где заявлялось, что Франческо и Якопо де Пацци действовали ради «свободы народа».

На следующий день после того, как Медичи покинули Флоренцию, Савонарола встретился с королем Карлом, чтобы обсудить детали его вступления во Флоренцию. Через неделю после моей свадьбы король Карл прошел победным маршем по городу, где его приветствовали как героя. Мессер Франческо очень хотел, чтобы я вместе с ним отправилась на встречу короля, ибо приоры распорядились, чтобы все жители Флоренции вышли на улицы в своих лучших нарядах.

Я не пошла. Все мои прекрасные наряды сгорели в ночь беспорядков, а свадебное платье превратилось в лохмотья. Но самое главное — я была нужна дома. Раны у отца воспалились, его трясло в лихорадке. Я день и ночь не отходила от его постели, меняла влажные компрессы у него на голове, прикладывала примочки к гноящимся ранам. Дзалумма мне помогала, зато новая горничная отца, Лоретта, пошла поприсутствовать на зрелище от нашего имени. Мне нравилась Лоретта. Она обладала острым глазом и умом и высказывалась прямо, даже порой вопреки благоразумию.