Если и на это последует отказ, то я должен спросить: нет ли в городе такого места, где мы могли бы случайно встретиться?

Прошу простить мою дерзость. Это из-за отчаянного желания снова увидеть Вас я стал таким.

Остаюсь Вашим преданным слугой,

Джулиано де Медичи».

Письмо еще долго лежало у меня на коленях, пока я сидела и думала.

Самое подходящее место — рынок. Я часто туда ходила, поэтому очередной поход никому не покажется странным. И все же я могла случайно столкнуться там с соседкой, или другом семьи, или женой какого-нибудь отцовского знакомого. Это было место людное — но недостаточно людное, чтобы скрыться от острого взгляда нашего возницы, и там я рисковала встретить знакомых. Свидание сына Медичи с юной особой наверняка не останется незамеченным. А больше я никуда не ездила. Если я вдруг сверну с привычного маршрута, возница, конечно, сразу доложит отцу.

Рядом стояла Дзалумма, умирая от любопытства. Положение, однако, заставляло ее молча ждать, пока я поделюсь с ней содержанием письма, если вообще захочу поделиться.

— Как скоро, — наконец поинтересовалась я, — Джулиано получит ответ?

— К завтрашнему дню.

Дзалумма улыбнулась, словно мы были с ней в сговоре. О моем визите во дворец Медичи она знала в подробностях: о доброте Лоренцо и его болезни, о дерзком поступке молодого Джулиано, о благородстве и красоте Леонардо. Она, как и я, понимала невозможность моего союза с Джулиано, и все же, я думаю, в глубине души с удовольствием о нем мечтала. Наверное, она тоже была одержима несбыточной надеждой, что невозможное иногда все-таки случается.

— Принеси мне перо и бумагу, — сказала я, а когда все было доставлено, написала ответ. Сложив и запечатав письмо, я передала его Дзалумме.

Потом я поднялась, сняла с двери засов и пошла вниз искать отца.

Отец обнял меня, когда услышал, что я согласна посетить с ним мессу.

— Два дня, — сказала я. — Дай мне лишь два дня, чтобы помолиться и подготовить душу, а потом я поеду с тобой.

Он с радостью разрешил.

На следующий день, как и обещала Дзалумма, мое письмо попало в руки Джулиано. Он заставил посыльного подождать и сразу написал ответ. Вечером, запершись у себя в спальне, я читала и перечитывала его письмо, пока Дзалумма в конце концов не заставила меня задуть свечу.

Хотя, накануне не переставая, лил дождь, вечер следующего дня был прекрасен, как только бывают, прекрасны вечера в начале апреля. Когда мы подъезжали к церкви Сан-Лоренцо, солнце светило почти над горизонтом и прохладный ветер рассеивал его тепло.

Отец не преувеличивал, когда рассказывал, какие толпы собираются послушать проповеди монаха. Люди стояли на ступенях церкви и даже на площади, но в настроении собравшихся не чувствовалось ни оживления, ни взволнованности, ни радости. Толпа была тихая, как на похоронах, лишь изредка кто-то вздыхал и едва слышно принимался бормотать молитву. Все оделись строго и неброско, даже среди женщин не нашлось ни одной модницы, привлекавшей взгляд ярким нарядом, блеском драгоценностей и золота. Словно слетелась огромная стая усмиренных воронов.

Мы не смогли бы пробраться сквозь толпу в собор. На секунду я даже похолодела от страха: неужели отец собирается остаться здесь, на площади? Если так, все потеряно…

Но когда он помог мне выбраться из экипажа, появился Джованни Пико — очевидно, поджидавший нас. От одного взгляда на него я невольно поморщилась.

Отец обнял Пико, но я слишком хорошо его знала, чтобы заметить — радушие было наигранным. В улыбке проглядывала холодность, да и сама улыбка мгновенно померкла, стоило отцу отстраниться.

Положив руку на плечо друга, граф повернулся и повел нас в церковь. Толпа перед ним расступилась, большинство узнавало его и кланялось, отдавая дань уважения тому, кто был тесно связан с фра Джироламо. Граф бочком вошел под своды церкви, направляя отца, который держал меня за руку и тащил за собой, Дзалумма не отступала от меня ни на шаг.

Прошлый раз, когда я присутствовала на проповеди Савонаролы, церковь Сан-Марко была заполнена до отказа, и здесь, в Сан-Лоренцо, люди, позабыв обо всех условностях, сидели, тесно прижавшись друг к другу, плечо к плечу, и едва могли поднять руку, чтобы перекреститься. Вечер был прохладный, но церковь согревали людские тела, в душной атмосфере стоял запах пота, и было слышно, как вокруг дышат, вздыхают, молятся.

Пико повел нас к алтарю, где здоровяк Доменико придерживал нам места. Я отвернулась, чтобы ни он, ни другие не заметили ненависти в моем взгляде.

Он проковылял мимо нас, бросив на ходу несколько слов графу, и исчез в толпе. Только тогда я огляделась и заметила знакомое выразительное лицо долговязого молчаливого юноши. Через секунду я вспомнила, где его видела: во дворце Медичи, тогда он молча сидел рядом с Боттичелли и Леонардо да Винчи. Это был скульптор, Микеланджело.

Началась служба. Месса была короткой, урезанной до минимума в подтверждение того факта, что люди явились сюда вовсе не для того, чтобы принять причастие, — они пришли послушать речь Савонаролы.

И он ее произнес. Вид невзрачного маленького монаха, вцепившегося в края кафедры, пронзил меня гораздо больнее, чем присутствие Пико или даже убийцы Доменико.

Когда проповедник открыл рот и собор наполнился его хриплым голосом, я не смогла сдержать навернувшихся слез. Дзалумма сидела, крепко держа меня за руку. Отец заметил мои слезы, но, наверное, подумал, что моя печаль порождена раскаянием. В конце концов, многие прихожане — по большей части женщины, но и некоторые мужчины — начали плакать, как только Савонарола закончил первую фразу.

Я не могла сосредоточиться на его словах, улавливала лишь отдельные обрывки проповеди.

«Сама Святая Матерь явилась передо мной и заговорила. ..

Кара небесная приближается… Цепляйся за содомский грех, о Флоренция, за ту грязь, когда мужчины любят мужчин, и Господь покарает тебя. Цепляйся за любовь к богатству, драгоценностям и никчемным сокровищам, в то время как бедные плачут, не имея хлеба, и Господь покарает тебя. Цепляйся за искусство и украшательство, восхваляющее все языческое и отвергающее прославление Христа, и Господь покарает тебя. Цепляйся за земную власть, и Господь покарает тебя».

Я подумала о Леонардо, который к этому времени наверняка поступил мудро, вернувшись в Милан. Затем мне в голову пришла мысль о Лоренцо, который был вынужден остаться, хотя его собственный народ настраивали против него, отравляя людские души.

И, наконец, вспомнив о Джулиано-старшем, чьи бренные останки покоились здесь, я спросила у самой себя, не слушает ли он в ужасе все это с небес.

«Кара небесная падет на тебя, Флоренция. Возмездие близко.

Час настал. Час настал».

Я повернулась и прошептала Дзалумме несколько слов. Поднесла руку ко лбу и покачнулась, словно у меня закружилась голова. Сильно притворяться мне не пришлось.

Рабыня всполошилась. Перегнувшись через меня, она обратилась к отцу:

— Мессер Антонио, ей плохо. Боюсь, она сейчас потеряет сознание. Это из-за духоты. С вашего позволения, я выведу ее ненадолго подышать свежим воздухом.

Отец закивал и нетерпеливо махнул рукой, позволяя нам уйти; он смотрел широко раскрытыми сияющими глазами, но не на нас, а на человека за кафедрой.

Пико тоже был настолько захвачен словами фра Джироламо, что не обратил на нас внимания. Я обернулась и увидела прямо за собой высокого и худого мужчину с заостренным подбородком, чье лицо вызвало смутное и неприятное воспоминание. Он поздоровался кивком, я испуганно ответила тем же, хотя так и не вспомнила, где его видела.

Мы с Дзалуммой проталкивались сквозь толпу прихожан — сначала, чтобы пробраться к огромным открытым дверям, затем спуститься с лестницы, затем пересечь площадь, где натиск толпы ощущался особенно сильно: люди стремились приблизиться к церкви в надежде уловить хоть слово великого проповедника, увидеть его хоть одним глазком.