Тогда я решила помедитировать.

Расстелила коврик, села. Устроилась поудобнее. Попыталась расслабиться и уйти в себя.

У меня никогда этого толком не получалось: вместо того, чтобы отрешиться от всего сущего, на занятиях я вечно отвлекалась на дыхание одногруппниц и прочие едва слышные шорохи, вздохи и шмыганья.

В собственной комнате я тоже нашла, на что отвлечься: из открытого окна слышались голоса, шум листьев, звуки стройки… бедный Щиц вечером будет выжат, как лимон.

Это было невыносимо!

И тут мой взгляд упал на чугунный котел.

И меня озарило.

Я залезла внутрь и накрылась крышкой.

У меня даже начало получаться! Я почувствовала какой-то прилив сил даже, закрыла глаза, ушла в себя… Может, конечно, я снова заснула и мне это приснилось, но я вроде бы даже смогла разглядеть тот самый сияющий шар в солнечном сплетении, который нам говорили представлять и гонять по всему телу, чтобы очиститься от отрицательной энергии…

Толстые стенки котла приглушали звуки, и мне просто не на что было отвлекаться.

Я почувствовала, что в силах даже зажечь свечку! Ту самую, которую нам выдали на первом же занятии. У Бонни уже давно даже огарка не осталось, у Марки она выгорела наполовину, и только у меня фитиль даже не подкоптился.

Вот чего мне стоило не прыгать выше головы и просто сидеть себе тихнечко?

И я встала, держа крышку над головой, как шляпу.

И встретилась глазами с Элием.

Хорошо хоть я потрудилась одеться перед тем, как лезть в котел — вот, о чем я подумала в первую очередь.

Я осторожно перегнулась через край котла и поставила крышку на пол. Звук получился оглушающий.

Вылезать у него на глазах было выше моих сил. Я чувствовала, как краснею — с ног и до головы.

— Бонни забыла взять тетрадь по ботанике, — объяснил Элий, все так же прямо глядя на меня, — Извини за вторжение.

— Извините, — машинально поправила я.

— Извините, — покорно повторил Элий.

Рабочая роба ему категорически не шла.

— А почему не Щица? — зачем-то спросила я.

Я, кажется, догадывалась, почему она предпочла послать за тетрадью своего белокурого друга вместо горбатого, но меня интересовал предлог.

— Он заболел и взял выходной.

— Ясно. — Элий вглядывался в меня так, как будто у меня на лбу вдруг расцвели цветы, или там, не знаю, звезда, и хотелось просто сесть обратно в котел и попросить крышку. — Ну, бери тетрадь тогда.

— Да.

Он подошел к столу.

— Справа кипа, где-то там, — подсказала я.

Его спина на меня почти не давила. Поэтому мне вдруг стало куда проще сказать…

— Зря.

— А?

— Ты зря за мной приехал, Элий.

Он закаменел. Не обернулся. Оперся на столешницу, чуть склонил голову — и замер. И сказал глухо.

— То есть ты действительно помнишь.

— Глупая была идея.

— Очень.

Когда мне очень-очень стыдно, я начинаю сердиться. Как будто человек передо мной виноват в том, что я чувствую себя виноватой.

И я возразила.

— Не глупее твоей. Я думала, что ты умный и зрелый парень, а ты незрелый идиот, который не умеет останавливаться!

У него немного отросли волосы: теперь, когда никто не заставлял его стричься, он и позабыл об этом, и светлые пряди хоть немного прикрывали его широкую шею и багровые уши.

— Вот как? — хмыкнул он, — Я надеялся, ты сочтешь это… романтичным?

— Я не смогла бы, — я пожала плечами, хоть он и не мог этого видеть, — для того, чтобы принять идиота за романтика, нужно этого идиота любить.

— Вот как.

Он оттолкнулся от столешницы, и та жалобно скрипнула. Он снова смотрел на меня, и я не могла понять, что именно было в этом взгляде.

Жалость? Гнев? Усталость?

Я не понимала.

— Мне следует извиниться, — глухо сказала я, — я этого просто не умею. Поэтому… будь добр, давай прекратим этот фарс?

Он подошел совсем близко. Нужно было все-таки вылезти из этого дурацкого котла, пока он на меня не смотрел — потому что сейчас я оказалась заперта в ловушке.

И… вдруг ткнул меня пальцем в подбородок.

— Сигнальный прыщ, — сказал он, — поговорим-ка нормально дней через пять?

Вот теперь я по-настоящему разозлилась. Я даже замахнулась, чтобы влепить ему пощечину, потому что такой наглости я никогда и никому не позволяла, и терпеть не собиралась.

Он перехватил руку. И вторую.

— Ты же вроде в жены меня взять хотел. Составил бы расписание дней, когда воспринимаешь меня всерьез? — прошипела я, пытаясь хотя бы выдернуть запястья, — А меня бы с ним ознакомил?

— Уверен, нам обоим есть, о чем подумать. — Спокойствию в его голосе я могла бы только позавидовать.

Этот гад надо мной смеялся! Смеялся! А потом его взгляд вдруг стал неожиданно серьезным. На краткий миг мне вообще показалось, что он попытается меня поцеловать.

— Уйди! — взвизгнула я.

И его впечатало в стену.

Я не знаю, как именно я это сделала. Его просто приподняло и отбросило; в полете он умудрился сгруппироваться, защищая голову: не зря все-таки отчим тратил деньги на его учебу.

Со стены осыпалась штукатурка.

Он встал, как ни в чем не бывало, отряхнулся.

— Уже ушел. Но, знаешь… я рад, что ты хотя бы не проклята.

Я смогла удержаться и разрыдаться уже после того, как за ним закрылась дверь.

Не думаю, что разговор хоть что-нибудь сделал проще.

Я говорила искренне…

Но Элий нашел повод мне не поверить.

Я не понимала, чего именно он ждет. Совместного побега? Что папенька лет через пять остынет и начнет снабжать деньгами свою проштрафившуюся дочурку? Или идиллической жизни на какой-нибудь ферме, в окружении коров, свиней, десятерых наших пухлых и голубоглазых детишек?

Для меня все кончилось, когда меня увезли сюда. Но у Элия в голове явно рисовался какой-то совершенно иной, но все равно счастливый конец, к которому он шел с тем невыразимым упорством, что когда-то мне понравилось, а теперь скорее пугало.

И я просто не знала, как заставить его поверить в мою искренность.

Как все это закончить.

Просто не знала.

За то время, что я проучилась в Академии, я перевидала множество чудесных вещей. Иллюзии тут на каждом шагу, тайнами забит чуть ли не каждый шкаф, а волшебство куда проще объяснить формулами, чем словами. Магические существа содержатся в зверинце, и их там полно, и Бонни частенько отправляют за ними ухаживать — то есть никто не запретит мне потрогать единорога или полетать на грифоне, наоборот, стоит мне попросить, и Бонни подаст седло и поможет с упряжью.

Я, правда, сама не хочу — магические звери мало чем отличаются от зверей обычных, и единороги терпеть меня не могут точно так же, как их безрогие сородичи, а я отвечаю им взаимностью. Но самым чудесным из всего, что я здесь обрела — кроме, пожалуй, возможности узнать, как вся эта магия работает, — это подруга.

Бонни.

Раньше у меня не было человека, в которого можно было бы уткнуться и пореветь искренне и от всей души.

Папеньку я старалась лишний раз не нервировать, няньки отчаянно фальшивили в своем сюсюканье, тетенька парой сочувственных с ее точки зрения слов всегда выжимала из меня столько слез, что у меня потом неделю глаза были как у кролика, а нэйе Улина же была всего лишь служанкой, и в глубине души мы обе это помнили; а уж называть ту стайку зубастых пираний, с которыми я водилась в той своей прошлой беззаботной городской жизни «подругами» могла только старая я, которая искренне считала, что если ты повернулся спиной и тебе туда что-то там вонзили, чутка при этом подняв в цене свои собственные акции, то ты сам себе дура и сама виновата.

Я часто рыдала, и никогда не стеснялась своих слез, но как правило делала это для чего-то. Если тетенька что-то и смогла вбить в мою непокорную голову, так это понятие «уместности». Из вовремя показанной слабости всегда можно извлечь выгоду — это уже был папенькин урок.