И тогда я увидела дорогу.

За Бонни волной поднимались насекомые; мертвые насекомые. И там, где ступали они, не оставалось маков.

— Уйди, — повторила Бонни, — Уйди, уйди, уйди!

Шелест стеблей сменился шелестом мертвых крыльев. И он был все громче и громче. Но я не вмешивалась. Я не имела права вмешиваться.

Ведь Бонни прогоняла Элия не от меня. Бонни гнала его из своего сердца.

— Бонни, я думал, ты мне добрый друг, так почему же…

— Я тебе не друг, — горько сказала Бонни, — правильно сестры говорили: парни не замечают тех, кто близко.

— Ты?..

Я вдруг ясно увидела его лицо; такой уж это был мир, где бы я не стояла, я все равно могла видеть все важное.

Растерянное.

Какое-то… мальчишеское.

Немного… обиженное.

— Уйди, — устало повторила Бонни, — тебе пора возвращаться… домой. К учебе. Это не волшебный подвиг, и ты не сможешь спасти того, кто этого не хочет, понимаешь?

Сказки слагают только про удачливых принцев, но карабкаются по костям сотен неудачников — вот, что сказала бы Бонни, если бы умела так красиво говорить. Но она ограничилась коротким:

— Не повезло тебе с девушкой.

Мертвые членистоногие твари с белесыми глазами мешали мне смотреть; вставали между мной и Бонни щитом. У них было это право.

Я и не хотела подсматривать.

Просто боялась, что когда их станет слишком много, они Бонни сожрут.

И тогда я… позвала Каркару. Не знаю, как: просто позвала. Позволила ей прийти.

Наглая ворона рванула через хитиновую стену, пожирая по дороге особо неудачливых; села Бонни на плечо и клюнула ее за ухо.

Та дернулась, оглянулась недоумевающе, оступилась, чуть не рухнула на Элия, но удержала равновесие. Замерла.

И вдруг оглянулась.

Наши взгляды встретились.

«Извини».

«Я сама виновата».

«А я тебе… друг?»

Бонни моргнула; и все исчезло.

Элий, Бонни, Каркара; насекомые попадали на землю и замерли серым отвратительным ковром на… дороге.

Дороге, которую Бонни, сама того не зная, проложила по моему прекрасному маковому полю. Как шрам; что же, пусть будет шрам, главное, что это место больше не кровоточит.

Главное, что Бонни меня не винит.

— Вот как, — сказала бабушка, — она поднимает, ты упокаиваешь. Идеальный дуэт.

— Я здесь ни при чем, — возразила я, — она сама со всем…

— Она бы не справилась. Сколько их было, некромантов, позвавших в свой мир слишком много мертвых? Мертвые частенько забирают с собой тех, кто их потревожил.

— Я тебя потревожила?

— Ты просто возвращаешь мертвых на место, что прискорбно, — бабушка растянула губы в улыбке, но глаза ее не улыбались, и я вывернулась из-под ее руки, когда она протянула ее к моим волосам, — ты сильна. Но ты не станешь настоящей ведьмой.

Не больно-то и хотелось!

— Почему же? — спросила я, лишь бы возразить ей хоть что-то.

— Твоей силой не зажечь свечи.

— Я одолжу у Щица, — я пожала плечами, — вот и все.

— Ты похищаешь у него силу…

— Это сделка, — я покачала головой, — просто сделка. Бабушка, если я буду чувствовать себя виноватой, тебе будет легче забрать мое тело?

— Я заберу его в любом случае. Для этого ты и родилась.

— Не думаю, что папенька… и тетенька, согласились бы. И мама…

— Ой ли? — бабушка рассмеялась, молодея и молодея; и вот передо мной стояла моя ровесница. Очень красивая. Худая. И волосы каштанового цвета, как та поддельная прядь.

— Они бы не согласились.

Моя мама меня любила, я знаю; И я знаю, что любила меня не только мама; эти маки — подарок отца; если я разобью коленку, тетенька обязательно достанет из кармана пузырек. Просто любят они так, как умеют, а их мать… их мать явно не могла научить их любить, как надо.

Не эта злющая щепка с глазами мертвой рыбы.

Тетеньке достались ее глаза.

Но не сердце.

— Ты мертва, бабушка, — сказала я спокойно, — и что бы ты ни сделала, что бы ты ни сказала, как бы ты ни колдовала, твое время кончилось. Даже если я переведу тебя через дорогу, это тебе не поможет. И ты сама это знаешь.

— Ты слабая!

— А ты мертвая, — я достала из кармана измятый цветок, — ну так что: петух или курица?

Папенька никогда меня ничему не учил специально.

Это тетенька нанимала мне гувернанток и учителей, тетенька же заставляла меня прописывать иероглифы, учить яленский алфавит и разучивать ноты. Папенька же просто… проводил со мной время.

Но папенька никогда не умел отдыхать. Нас всегда было трое: он, я и работа.

И я училась у папеньки, как учатся в Шене повара: наблюдала, наблюдала и наблюдала за его работой мастера, надеясь, что, хотя бы лет через пять, смогу осуществить что-то на практике.

Конечно же, многого я не видела. Вот уткнется папенька в бумажку, и поди пойми, что именно в той бумажке написано, и почему так мрачнеет его лицо, откуда появляются те глубокие складки у губ, и зачем он велит срочно подать коня, — даже не коляску, — и мчится не пойми куда среди ночи, оставив меня наедине с шахматной доской.

В шахматы он у меня, кстати, всегда выигрывал. Даже когда параллельно что-нибудь подписывал, и, казалось, совсем не глядел на доску. Так что мы оставались втроем: я, шахматная доска и окруженный вражескими полчищами грустный черный король из слоновой кости.

У меня никогда не получалось завоевать права первого хода; даже когда папенька прятал пешки в кулаках, мне всегда доставалась черная.

Была ли тому иной моя неудача или папенькины ловкие руки, того я не знаю.

Может, привычка всегда делать первый ход досталась ему от бабушки: вот я стою перед ней, и явно не я начала эту партию. Да и поддаваться мне никто не будет. Только вот папеньке я неизменно проигрывала свою самоуверенность, а бабушка требует ничто иное, как мою жизнь.

Она не собирается меня… убивать. Она собирается стать мной.

Все просто, мои друзья все правильно поняли: бабушка возжелала жизни в юном теле.

— Тебе б похудеть, — сказала бабушка, которая сама выглядела теперь лет на шестнадцать, и была худа, как будто ее тогда не кормили вовсе, — вот ведь разожралась.

— Не завидуй, — машинально ответила я.

— Я просто оцениваю свое новое тело, — прищурилась Алита.

Сложно все-таки называть такую юную девчонку «бабушкой», и я невольно вспомнила ее имя.

— Если оно такое плохое, может, просто оставишь меня в покое? — я закатила глаза.

Уважать ее у меня тоже больше не получалось.

— Я не такая ленивая, как ты. Начну меньше есть, больше двигаться, и будет вполне сносно, — хмыкнула Алита, — не идеал, конечно, но если правильно подобрать пудру, можно скрыть эти бесчисленные родинки… а это что? Веснушки?

Очень даже симпатичные веснушки. И чего так носик морщить? Недавно у меня кончился тот волшебный крем, который я захватила из дома, и я как-то совсем забыла, что неплохо бы раздобыть новый. Пара полевых практик по ботанике, и солнышко сделало свое дело. Но, что странно, отражение, которое дома привело бы меня в ужас, очень даже понравилось мне в Академии.

А потом я об этом и вовсе думать забыла. У меня была куча интереснейших занятий, что мне, делать нечего, тратить время и деньги на веснушки, которые мне, вообще-то, идут?

Я и загореть не прочь, но на мою кожу загар не ложится.

Мои подружки из той, старой жизни, от этой мысли полегли бы в истерике; я только-только это поняла. Но почему Алита пытается вести себя, как моя заклятая подружка и соперница на балу? Она настолько меня недооценивает?

Она же не может быть такой сама по себе: не та взрослая дама, разработавшая несколько уникальнейших для того времени зелий, безмятежно улыбавшаяся с портрета в учебнике; и не та женщина с каменным взглядом, смотревшая на меня с надгробной статуи… зачем строить из себя девчонку, если ты уже давным-давно ей не являешься?

И зачем держать за девчонку меня?

— Придется повозиться с пудрой, да? — улыбнулась я.