Он разрушил свою жизнь ради той, кого уже давным-давно нет. И это я виновата.

С одной раной в сердце я еще проживу. Здесь целебный воздух и добрые люди. Здесь куча дел, которыми можно заняться, чтобы отвлечься от мыслей о доме.

Но я не хочу вторую. Пусть Элий гонится за мечтой, мечта — это прекрасно.

Здесь много девушек, и каждая — ведьма. Может, он составит чужое счастье.

Мне противно трусить, и мне гадко думать о той девушке, которая окрутит Элия, но пока я просто не готова за него бороться. На меня слишком многое свалилось.

Я слишком боюсь проиграть.

И я рада, что мои друзья это поняли и больше об Элии не заговаривали до самого вечера. Благо, нам было чем заняться и без этого.

После завтрака начались уроки.

То еще развлечение, я вам скажу…

На первом занятии пятнадцать великовозрастных дур перерисовывали из учебника в тетради алфавит и пытались его учить. Преподаватель — слава Богу, не тетенька, а очень симпатичная молодая женщина, — очень мило пояснила нам все неясности и ответила на море вопросов, но от этого алфавит более понятным почему-то не стал.

Говоря «пятнадцать великовозрастных дур» я, конечно же, включаю и себя в их число. Потому что при первом столкновении с алфавитом древнего магического языка хашасса именно бездарной идиоткой я себя и чувствовала.

Я с детства занималась языками и знаю хорошо как минимум три. Я не помню того дня, когда я не могла бы прочесть надписи на шенском или яталийском. Безусловно, я не родилась с этими знаниями, просто тетенька принялась за мое обучение так рано, что я и не помню, когда именно оно началось и не помню, как я себя чувствовала, когда начинала.

Я могла путаться в грамматике или спряжениях глаголов, но никогда раньше буквы чужого алфавита не молчали, когда я на них смотрела. Я знала, как они читаются, и для этого мне не приходилось ничего судорожно вспоминать, я просто… читала их и все.

Да, в шенском мне иногда встречались незнакомые иероглифы, но и их можно было разобрать на ключи или хотя бы догадаться о значении по контексту. Но тут… Эти знаки не были похожи ни на один алфавит, который я изучала ранее. Встреть я какой-нибудь на улице, я бы приняла его за обычный рисунок.

Это было совершенно незнакомое мне чувство глухоты. Я смотрела в книгу, и не видела абсолютно ничего. Рядом была расшифровка, но мысленное усилие, которое необходимо было совершить, чтобы сопоставить ее с знаком, было почти мучительным.

Думаю, если бы я, как Бонни, с трудом понимала бы даже свой родной алфавит, это занятие не принесло бы такого смятения в мою душу, потому что мучительность чтения для меня была бы в порядке вещей; хашасса не стал бы моим любимым уроком, но не вызывал бы и того глухого раздражения, которое теперь ворочалось угрюмым ежиком в моем сердце.

Следующим уроком была математика. Оказалось, что многие девочки даже не могут рассчитать долю от целого, а ведь без таких знаний нечего и пытаться разобраться в зельеварении.

На этом уроке нас просто тестировали, чтобы распределить по группам. Чтобы тем, кто способен решать уравнения с неизвестными, не зевать на одном уроке с теми, кто в силу крестьянского происхождения или же предубеждения родителей против девичьего образования не способен даже досчитать до ста.

Для меня этот тест оказался труден вовсе не заданиями. Я могла бы решить все. Сложнее всего для меня было рассудить, какой уровень математических знаний приличествует девушке моего положения и достатка.

Я не могла позволить себе показать, что считаю чуть ли не лучше папеньки: а вдруг он узнает? Он всегда расстраивался, когда тетенька ловила меня носом в математических книгах. Порядочная дочь таким не занимается — она ищет мужа, который будет заниматься мужскими делами для нее. А если слишком увлекаться математикой, то можно и заболеть.

Сложить два и два должна уметь каждая: как иначе торговаться на рынке или рассчитать служанку? Но более сложные вещи женщине доступны быть не должны, ведь женщины для них и не приспособлены вовсе.

И вот в Академии ведьм мне дают самый обычный листок, только вот в конце него — задача на производную. Что-то о скорости растворения какого-то лекарства… Нужно посчитать время. Легко, но… Что это? Ловушка? Или ведьмы не подвержены тем женским болезням, которые случаются из-за математики?

Или этих болезней вообще не существует: я ведь могу решить последнюю задачу точно так же, как могла решить ее до того, как отравила нэйе Улину. Но я ничем не болею, моя голова не рискует взорваться…

Я и сама не заметила, как решила все. Правда, на черновике. Аккуратно переписала все до задачи с тремя неизвестными и застыла с черновиком в руках. Покосилась на сидящую рядом Бонни: она старательно вычисляла, сколько же получится, если сложить одну восьмую с одной девятой, и настолько погрузилась в это увлекательное занятие, что отвлечь ее было бы преступлением.

До конца занятия оставалось еще больше его половины.

Я скомкала черновик, потом расправила, потом снова скомкала.

Есть ли у меня право решить все?

Или я прослыву той странной девчонкой с распухшей от долгих занятий головой, к которой лучше не подходить, чтобы не заразиться дурной болезнью? Вон как неодобрительно смотрит на меня сухощавая пожилая ведьма-преподавательница. Ее темные умные глаза будто пронизывают меня насквозь, и… кажется, вот-вот она ко мне подойдет и попросит выйти и не маяться дурью, если я ничего не знаю… или знаю слишком много?

Она уже направилась ко мне.

И я снова, уже решительно, скомкала черновик, точным броском отправив ее через весь класс в мусорную корзину, и протянула ей свой лист с ответами:

— Вот. Я больше не могу.

Кажется, на строгом лице промелькнуло огорчение.

Может, я ошиблась? Может, взгляд ее вовсе не осуждающий, а просто изучающий? Я не могла не привлечь внимания, пока шуршала черновиком. И лицо у нее вовсе не злое. Мягкий безвольный подбородок, бесчисленные морщинки в уголках рта, носик кнопкой, глаза большие, а брови не привыкли хмуриться: лет тридцать назад она была милашкой, как пить дать, а сейчас просто забавная… не старушка даже, так, женщина в летах.

— Еще столько времени, — сказала она мягко, — может, еще подумаешь? Следующая задача не такая сложная, если ты справилась с предыдущей, то, мне кажется…

Я уже хотела было кивнуть и сесть на место, но… Нет, нет и нет. Если тетенька узнает… если эта женщина — знакомая тетеньки… Разве можно?

Я вся покраснела от невообразимого стыда. Прилившая к голове кровь билась в висках и я, кажется, начала понимать, откуда пошли слухи про взрывающиеся мозги.

Но я не понимала, почему же мне стыдно. То ли жаль было расстраивать эту милую женщину, то ли мерещился строгий голос тетеньки, отчитывающий меня за неприличные для юной девушки интересы… или все сразу.

— Я больше не могу, — повторила я поспешно и встала из-за парты.

На глаза наворачивались слезы, но нельзя было позволить себе расплакаться.

— Не могу и все. — тихо сказала я, сунула свой лист ей в руку и вышла из класса.

Шенский я просто прогуляла. Не хотела видеться с тетенькой, от одной мысли о ней становилось тошно. А она у нас должна была появиться на первом занятии. Поговаривали, что она наберет себе самую лучшую группу. Смела ли я надеяться, что набирая себе девчонок для битья, она забудет позаботиться и о своей непутевой племяннице?

Так что я, только заметив знакомую сухощавую фигуру, просто взяла и выпрыгнула в широко открытое окно первого этажа, припустив в парк со всей доступной моим ногам скоростью. Что я, шенского не знаю? Не знаю, чему она меня может научить?

Она же уже дала мне «лучшее домашнее образование, которое только могла дать».

Ну нет. Не хочу я к ней, не хочу и все.

Надоело.

Вот так я заделалась прогульщицей в первый же день. И нисколько об этом не жалела. Все равно за меня будут исправно платить, а значит, я могу делать то, что хочу — пока я приношу доход этим бедным ведьмам, которым светлые доходы урезали, они такую дойную корову не зарежут, а будут тянуть за рога и копыта.