Рассказ о четвертом периоде, «Российских патриархах (1589–1700)», предваряется анализом народного благочестия и обрядоверия XVII века, частично объясняющих старообрядческий раскол и во многом сохранившихся вплоть до наших дней. В народном благочестии и народной христологии Юлия Данзас видит следы монофизитства (Христос обладает только божественной природой) и докетизма (человеческая природа Христа – всего лишь иллюзия): «Христос был Богом, Пантократором, верховным Судией, но его человечество казалось отведенным на второй план». Праздник Пасхи стал более важен, чем праздник Рождества, потому что Рождество «слишком настаивало на понятии Воплощения, которое вызывало определенное неудобство». Проживая свою религиозность, не отрефлексировав ее, Россия не различала степеней важности в религиозных практиках: «Глоток молока, сделанный во время Великого поста, был почти таким же оскорблением Бога, как человекоубийство; в результате возникло ощущение, что человек всегда находится под спудом тяжкого греха, и это уже перестало беспокоить».
С Петра Великого начинается период Синодальной церкви, продлившийся два века, до революции. Учредив Священный Синод, Петр Великий хотел тем самым искоренить «любую попытку независимости Церкви», как ту, что предпринял Никон, защищавший главенство священного над временной властью, за что он был низвержен из патриаршества, хотя его реформы и были продолжены.
С учреждением Синода речь идет не о цезарепапизме, а о чем-то близком к
«отказу от духовной власти перед лицом требований мирского государства, ради интересов которого религиозное уже перестало обладать первостепенной важностью. Церковь теперь можно было использовать (и так оно и было) так же, как используют школу, научные организации, любую институцию, призванную формировать мировоззрение русского гражданина, но она перестала быть основанием и оправданием существования всего социального тела, тем, чем она была прежде, в Московской Руси».
Приходские священники были напрочь лишены «престижа или влияния в обществе, тогда как высшие круги общества были подвержены неверию, а низшие подпадали под лихорадочное влияние сект». «Русский народ никогда не знавал активных орденов или конгрегаций, которые могли бы наладить контакт с новым миром и воспрепятствовать его дехристианизации». Юлия Данзас дает детальное описание течений в старообрядчестве, поповцев и беспоповцев, мистических сект, в том числе и хлыстов, с которых она не снимает традиционных обвинений в сексуальной распущенности; рационалистических сект (протестантского типа), пришедших с Запада, к которым относились с большей терпимостью, чем к православным диссидентам, вплоть до правления Николая I, при котором возвращаются к своеобразному националистическому цезарепапизму.
Революция 1905 г. разбила старую мечту о теократии и поставила вопрос о восстановлении патриаршества. В последней, неизданной, части статьи, датированной апрелем 1937 г., Юлия постаралась описать антирелигиозную борьбу и распространение сект. Издатель предпочел дать вместо этого текста несколько страниц, написанных некоей Верой, об изменениях в управлении Русской церковью, принятых на Соборе 1917 г., о «провале» «безбожной» кампании, «восстановлении старых исторических ценностей» и о патриотизме Церкви во Вторую мировую войну: «Все это заставляет поверить, что роль Церкви в обновлении России будет решающей».
Хотя и написанные языком энциклопедической объективности, эти статьи по истории Церквей позволили Юлии «перейти» к темам, которые ей всегда были особенно дороги и которые мы находим и в других ее статьях или обзорах: о причинах отчуждения двух Церквей, скорее исторических и психологических, чем догматических, о религиозном национализме, протестантских влияниях, роли сект.
«Беседы. Вестник русских католиков во Франции» (1938–1940)
К этим многочисленным статьям, исследованиям и обзорам стоит добавить вероятное участие Юлии Данзас в «Беседах. Вестнике русских католиков во Франции», журнале (на русском языке), который публиковал приход на улице Франсуа Жерар с 1938 по 1940 г. (29 номеров в 23 выпусках, в каждом около дюжины страниц). «Вероятное», потому что статьи в журнале не подписаны. Но поднятые темы – в статьях по истории религии или в ответах на вопросы читателей, – освещающие богословские или богослужебные различия между католиками и православными, и стиль (логика, аргументация) говорят о том, что, скорее всего, большинство статей этого бюллетеня были написаны Юлией Данзас, причем эти тексты свидетельствуют как о высоком историческом и богословском уровне, так и о педагогическом и апостольском характере ее служения делу единения Церквей. Статьи и ответы на вопросы читателей стараются опровергнуть многие неверные идеи или предрассудки относительно католицизма восточного обряда (например, утверждение об «онтологической связи православия с русской идентичностью», о чем писал один из читателей, назвавший себя представителем интеллигенции, в № 9 за 1938 год).
Различие между «католиками восточного обряда» (верными Флорентийской унии 1439 г., 500-летие которой отмечалось в № 7–8 за 1939 г.) и униатами, с их исторической и географической определенностью, у которых литургия в некоторой степени латинизирована (№ 5, 1938); история первой общины русских католиков восточного обряда в Санкт-Петербурге, основанной благодаря разрешению, полученному у Петра Столыпина в 1908 г., с церковью на улице Бармалеева; воспоминание об экзархе Фёдорове, «ревностном русском патриоте», скончавшемся 7 марта 1935 г. под Вяткой (№ 5); статья о святом князе Владимире, обратившемся в христианство еще до разделения церквей, а значит, общем («кафолическом») святом (№ 7); критика гностицизма (и парижских религиозных мыслителей – неогностиков) в № 13 и 14 (№ 1 и 2 за 1939 г.); утверждение, что прогресс в науке подтверждает основания нашего знания о Боге (№ 1, 1939 г. – на эту тему Юлия Данзас напишет свою последнюю книгу); обличение религиозного национализма и так называемой несовместимости католицизма с «русскостью»; верность русских католиков Вселенской церкви до ее позднейших деформаций (политических и философских – аллюзия на национализм и славянофильство) и «ограничений» («провинциализм»), через которые прошло затем и православие (№ 9, 1938), – все эти тексты несут на себе очевидную печать стиля и мысли Юлии Данзас. Однако подтвердить их принадлежность Юлии Данзас мы сможем лишь тогда, когда удастся обнаружить рукописи этих статей. По крайней мере, отметим, что «Беседы» отражают верно, просто слово в слово, ее мысль.
Трудности получения гражданства во Франции
Все эти годы Юлия живет во Франции как иностранка, и стоит отметить как минимум, что Франция, будь то Франция Народного фронта или Франция Даладье, ужесточившего законы об иностранцах, не спешит принять эту выжившую узницу ГУЛАГа, ставшую советологом. Само досье на натурализацию Юлии Данзас, шифр которого нам известен[61], к сожалению, пока недоступно в Национальном архиве, потому что участок в Фонтенбло закрыт из‑за угрозы обрушения здания. Но запрос (письменный, ее почерком, в третьем лице) сполна отражает те трудности, с которыми ей пришлось столкнуться. Это письмо (в виде черновика) не датировано, но по содержанию его можно отнести к 1938 году. Через четыре года после своего прибытия во Францию Юлия все еще не добилась натурализации:
«Случай мадмуазель Данзас, которая вот уже четыре года просит о натурализации, совершенно особый, его не следует ставить в один ряд с другими запросами о натурализации иностранцев.
Французского происхождения (ее родители были французскими гражданами), носительница французской культуры и менталитета, с полученным во Франции высшим образованием, мадмуазель Д.[анзас] в России, в русском обществе всегда считалась „полуфранцуженкой“ и, действительно, всегда чувствовала себя во Франции [как] у себя дома. После революции она думала лишь о том, чтобы обосноваться тут окончательно, но в тот момент этому помешали великий исход русских эмигрантов, болезнь матери, но главным образом (с 1920) церковная работа, на которую она была поставлена экзархом Фёдоровым. После ареста и тюремного заключения экзарха Фёдорова (февраль 1923) она сразу подумала об отъезде, поскольку вся активная работа для Церкви стала теперь невозможной. Католические священники Санкт-Петербурга – епископ Слосканс, отец Уссас[62], отец Ходневич – активно предпринимали попытки раздобыть ей подложный заграничный паспорт (легальный паспорт в тот момент получить было невозможно), но в ноябре 1923 г. мадмуазель Данзас была арестована, за чем последовали долгие года заключения в советских тюрьмах и в каторжном лагере на Соловках (по обвинению в католической деятельности). Освободившись в 1932 г. и вернувшись в Ленинград (Санкт-Петербург), мадмуазель Д. была выкуплена после переговоров, длившихся восемнадцать месяцев, своим братом и его родителями[63], и, благодаря выплаченной ими сумме в размере около двадцати тысяч франков, ей удалось получить паспорт эмигранта, действительный один год, но без права возвращения в СССР.
Именно в таких обстоятельствах мадмуазель Д. немедленно выехала во Францию и прибыла туда 6 мая 1934 г. с паспортом, который в глазах французского законодательства превращал ее в советскую гражданку, а не в русскую беженку. Она тотчас же попыталась получить нансеновский паспорт[64] (и пыталась потом еще множество раз), но всегда наталкивалась на категорический отказ: по женевским соглашениям, носитель советского паспорта может получить нансеновский паспорт лишь спустя пять лет после окончания срока действия советского паспорта (срок действия паспорта мадмуазель Д. истекал в марте 1935 г., соответственно, нужно было ждать до 1940 г.). Мадмуазель Д. начала тогда предпринимать шаги по восстановлению своего французского гражданства. Требование было отклонено, потому что французское гражданство было утрачено не отцом, а дедушкой мадмуазель Д. Тогда она сделала запрос на натурализацию как иностранка. Отказ был мотивирован необходимостью прожить три года беспрерывно во Франции. Этот трехлетний срок истек в мае 1937 г., и мадмуазель Д. повторно отправила свой запрос. Она до сих пор не получила на него никакого ответа.
Нынешнее положение мадмуазель Д. можно резюмировать следующим образом:
Она лишена даже тех минимальных прав и гарантий, которые по французскому законодательству предусмотрены для политических эмигрантов. В глазах закона она находится ровно в тех же условиях, что и иностранцы, приезжающие во Францию после совершения преступлений у себя на родине. У нее нет никаких других действующих документов, кроме удостоверения личности без права работы, полученного в Лилле в 1934 г., срок которого истекает в начале 1939 года. Она не может уехать из Франции даже ненадолго, из‑за отсутствия паспорта для визы. Ее удостоверение личности дает ей по крайней мере право перемещаться внутри Франции (кроме восточных департаментов, закрытых для иностранцев), но даже это право сильно ограничивается недавним декретом (от 2 мая)[65] об иностранцах, направленным именно на лиц „без гражданства“ и на тех, кто не может получить нансеновский паспорт. Для русских с нансеновским паспортом (а он есть практически у всех) существуют хоть какие-то международные гарантии. У мадмуазель Д. ничего подобного нет, она отдана на милость любому комиссару полиции, как все не признанные здесь и подозрительные иностранцы.
К такому, уже весьма унизительному, положению стоит еще добавить горечь, испытываемую мадемуазель Д., считающей себя француженкой по крови и по сердцу, от отказа в натурализации, которая положена ей по праву, при том, что ее дают огромному количеству русских, совершенно чуждых Франции и так и остающихся в ней чужими по своему менталитету. И речь идет тут не только о молодых людях, годных к военной службе, но и о стариках, о пожилых дамах (например, мадам М., мать мадемуазель С. и т. д.). Тогда как мне [sic] отвечают, что получить натурализацию стало сложнее после 1927 г.[66], особенно для женщин. Разве мадмуазель Д. виновна в том, что в 1927‑м она отбывала срок на советской каторге после тщетных попыток уехать во Францию в 1923‑м (ее даже ждали тогда уже в монастыре в Пруй)? Неужели так должно быть, что ее долгое тюремное заключение в СССР вместо того, чтобы считаться форс-мажорным обстоятельством, которое закон должен принять во внимание, имеет своим следствием то, что она считается теперь кем-то, кто гораздо хуже многих других эмигрантов? В итоге нужно ли донести до сведения мадмуазель Д., что в глазах людей – если уж не в глазах Бога – она повинна в том, что осталась на своем посту, делая свое дело в адских условиях, не побоявшись последствий и понеся их на себе в виде красной каторги, – и все это вместо того, чтобы улизнуть вовремя и пожать плоды гостеприимной встречи?
И это при том, что за последние три года было множество случаев предоставления натурализации недавно приехавшим беженцам, от которых не требовали отсрочки в три года!
Ко всему этому стоит добавить, что дело о натурализации мадмуазель Д., которое, казалось, должно было благополучно решиться осенью 1937-го, было тайно приостановлено, без объяснения причины и без видимого основания. Есть основания предположить, что к уже изученному досье были добавлены доносы в „антикоммунистической деятельности“, связанные с работой мадмуазель Д. в Центре исследований „Истина“. Эта работа, помимо всего прочего, принесла мадмуазель Д. немало неприятностей и у страстных приверженцев Католической церкви. Очевидно, что специально ведущаяся против нее кампания ложных обвинений нацелена не только на неудовлетворение ее требований, но и на ее высылку»[67].
