. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Господи, опять разверзается мышление мое, и жутко мне, ибо веет на меня великой и страшной тайной, и не могу вместить… Господи, помилуй мое ничтожество…
Justina, Justina…
… Ecce ancilla Tua… Domine, non sum digna…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты мне дал радости творчества, и в них я познала страданье неразрывное с радостью. Ты каждой матери раскрываешь тайну мучений, сопряженных с радостью, Ты каждому, кто любит земною, хотя бы плотскою, любовью, даешь постигнуть радости самопожертвования, радость отдачи любимому существу себя самого или чего-нибудь самого дорогого на свете. Ты в душу каждого юноши влагаешь жажду служения идеалу, чему-нибудь, чему можно отдать с радостью свою жизнь… И мы дерзаем еще сомневаться в том, что мировой закон страданья сопряжен с великой мировой радостью!..
Господи, мне страшно, не могу вместить! Ныне вижу, что мир создан не на страданьи и не на борьбе за существование, а на радости взаимного поглощения. Раскрывается взор мой и вижу мир первобытный, мир созданный Божественной Идеей, где все устремлялось с ликованием к отдаче себя, и из этой всеобщей отдачи слагалась гармония мироздания, где все, от мошки и былинки до человека, участвовало в общей радости бытия,
отдавая себя
с ликованием для такого участия… И вижу ныне последствия страшного и непостижимого извращения, когда истинный закон природы заменен эгоизмом, и потому жертва становится страданием, а самопожертвование требует страшного усилия… И отсюда этот вопль мирового страдания, ибо вплоть до мертвой природы каждый кристалл стремится расти за счет своего соседа… И оттого вся тварь совоздыхает и «чает откровения сынов Божиих»[126] – ибо сыны Божии, хотя и заблудшие, отверженные, смутно помнят закон радости самопожертвования и пытаются дать хоть какое-нибудь искаженное отражение его… Смерть под знаменем, смерть ради идеи, отказ от своего блага ради ближнего, борьба с плотью во всех ее видах – вот слабые виды такого отражения… Или облагораживается погрязший в тине мир. Или утишается мировое страданье, ибо напоминается о радости жертвы. Миру не дается совершенно забыть, что отдавать себя можно и без страдания, – как мать отдающая свое молоко младенцу испытывает не изнурение, а радость и удовлетворение собственной потребности. И миру не дается забыть, что и высшие радости неразрывны с страданьем отдачичего-то
, как смутно ощущается это в сладостных муках творчества. И, быть может, просветленному сознанию особых избранников Твоих, Господи, дано возвыситься до преддверия тайны Божественного Творчества…. . . . . . . . . . . . . . . . .
Justina, Justina…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Domine, non sum digna… Domine dulcissime… O lux luce magis dilecta, lux aeterna [127] , lux inextinguibilis [128] !..
Господи, вся жизнь моя была воплем к Свету Неугасимому, и Ты даровал мне прозрение его! Ты озарил мою душу познанием, перед которым все, доселе мною познанное является тьмою… И кто я, Господи, кто я, чтобы быть обрадованною такою безмерною милостью?!
Господи, вся жизнь моя была воплем тоски перед мировым страданием, и Ты даешь мне прозреть сущность этого страдания… И знаю я ныне, что нет этого страдания в свете Твоей благости… Но кто я, Господи, кто я, чтобы дал Ты мне хоть на мгновение уразуметь великую тайну мира?.. Domine, non sum digna…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Justina, Justina… dilecta mea…
Господи, не могу вместить… Дай мне рассыпаться в прах и возьми мою душу, дай ей раствориться в Тебе… Domine, Domine dilectissime, cupio dissolvi et esse tecum… Domine, tu scis, quia amo te[129]…
Господи, я вновь в холодной, темной земной пустыне. Ты не испепелил меня и велишь мне жить. О, не покидай меня, не дай во мне погаснуть отблеску Твоего дивного света… Господи, нет сил жить, если Сам не одухотворишь мое мертвое тело Твоей волей, Твоей силой. Да не живу аз, но Сам да живеши во мне…
Domine, quid me vis facere [130] ? …Non sicut volo, sed sicut tu [131] … Da mihi quod jubes, et jube quod vis… ecce ancilla tua…
Господи, не дай жизненной мгле затемнить просветленное Тобою сознание! Дай мне радость страдания за Тебя, и довлеет мне!..
Dominus pars hereditatis meae, et calicis mei: tu es qui restitues hereditatem meam mihi [132]…
Пестрыми узорами тянутся сегодня перед умственным взором картины прошлой жизни. Спокойно и ясно созерцает душа все, когда-то пережитое, когда-то почувствованное. Целые месяцы и годы мелькают в одно мгновение, свидетельствуя о нереальности всех этих долгих переживаний, ныне освобожденных от ограничений во времени. «Тысяча лет яко день един», перед взором Господним. Как понятно это мне ныне, когда целые годы отчетливо встают в памяти в единый миг! И как ясно мне теперь, что все, причинявшее мне когда-то печаль или радость, – все то, что меня когда-то волновало, интересовало, возбуждало, охватывало восторгом или негодованием, – все это было призрачно, все это было лишь игрой смутных теней на стене пещеры, в которой было замкнуто мое истинное «я» вдали от истинного света!
Я с 15-летнего возраста полюбила Платона и чуяла в его загадочных Образах вещее откровение. Но только теперь стал он мне вполне понятен, теперь, когда Христово Откровение вознесло меня к высотам, озаренным истинными Идеями.
Этого озарения я не имела и не знала, но тянулась к нему бессознательным страстным порывом, в котором был истинный смысл моей жизни, хотя неведом был он мне и невидим под прихотливым узором внешних впечатлений моей бурной жизни.
О, как искала я это озарение! как мучительно долго тянулась это бессознательное, тоскливое искание! O Veritas, Veritas, quam intime etiam tum medullae animi mei suspirabant tibi, cum te illi sonaren[t] mihi frequenter et multipliciter voce sola, et libris multis et ingentibus!.. At ego nec priora illa, sed ipsam, te, Veritas, in qua non est conmutatio, nec momenti obumbratio, et esuriebam et siti[e]bam!»[133]…
(Conf. III. VI. 1–2)
Я искала, и алкала, и жаждала, и так мучительно было это искание, что часто досадовала я на себя и пыталась на чем-нибудь успокоиться, как другие люди, находящие покой ума и души при гораздо меньших познаниях. А я, так много познавшая, так тоскливо жаждала иного, высшего познания, иного озарения…
Теперь я знаю, почему не было мне покоя, почему не удовлетворяла меня никакая глубина знания.
За этим текстом следует вторая часть (обозначенная цифрой II), которая прерывается через три страницы и представляет собой религиозно-философское размышление о «Прологе» св. апостола Иоанна, который здесь цитируется на греческом: «первоисточник», Сущий, заключивший в Себе Небытие, произносит Слово, которое есть творческая Воля, «формулировка творческой Мысли и неизмеримой Премудрости»; оно распространяет «таинственное животворящее Дыхание», исполняющее светом и пламенем любви «немые бездны». Здесь узнаваемы словарь гностицизма и идея Якоба Бёме об Urgund.
Случай одержимости[134]
Текст приводится по машинописи. Он написан на французском языке (очевидно, уже во Франции). Мы видели выше, что Юлия Данзас до революции интересовалась психофизиологическими феноменами и была членом-корреспондентом Лондонского Society for Psychical Research (Общества исследований в области психики). Случай одержимости, описанный здесь, иллюстрирует этот круг ее интересов. Но в то же время этот текст содержит и редкие подробности (из тех немногих, которыми мы располагаем) о жизни Юлии в начале 1920‑х годов. Перев. Н. В. Ликвинцевой.
