Вдруг моя лошадь вздрогнула с легким ржаньем и повернула голову на звук торопливой рыси. Мои люди, обеспокоенные моей задержкой, возвращались и искали меня. Очарование было разрушено. Я сорвалась с места и поехала к своему маленькому отряду в ночных потемках, которые уже совсем сгустились.
Друг, сегодня я возвращаюсь к тебе после нескольких дней онемения. Ты знаешь, что я не всегда могу говорить с тобой. Бывают дни (и даже ночи), когда бедная человеческая оболочка настолько подавлена страданиями от холода, голода и цинги, что чувствует себя неспособной даже думать. Так вот, поскольку мысль – это единственное проявление сознательной жизни во мне, то ее кратковременное отсутствие для меня равносильно прекращению самой жизни. Тогда наступает онемение, подобное тому, которое предшествует смерти от холода. Это последнее ощущение – ощущение убийственного холода – я испытывала не раз, и поэтому я в состоянии отметить его сходство с моральным оцепенением, которое предшествует полной аннигиляции. В эти периоды, которые иногда длятся долгие дни и даже недели, дремлет не только мысль, но и все жизненно важные ощущения, сами физические страдания как бы притупляются. Все, что человек чувствует или мог бы чувствовать, воспринимается лишь как сумбурный сон, в котором сталкиваются смутно очерченные образы. И единственным ощутимым усилием воли является стремление прогнать эти образы до тишины аннигиляции.
Единственное желание, которое сохранилось, – не нарушать этой тишины. Но для христианской души в этот момент полностью исчезает и ощущение одиночества: его заменяет ощущение окутывающей силы, неопределимое и в то же время уверенное осознание погружения в океан бесконечной сладости, где душа находит себя, растворяясь в этом океане, как капля воды.
Все это невыразимо. Но нужно испытать это, чтобы понять истинный смысл древней формулы: упокоиться в Господе…
Дорогой друг, дорогой великий ученый, все твои знания и весь гений, который я признаю в тебе, недостаточны, чтобы заменить этот опыт, который ты упустил. И именно поэтому есть вещи, которых я не могу тебе объяснить, о которых я не могу тебе рассказать. И именно поэтому великий и прекрасный труд, который, как я вижу, ты пишешь о проблеме человеческой личности, останется незавершенным. Ибо, если бы этот труд был написан, он пополнил бы огромные груды книг, в которых человеческая личность анализируется научно, то есть путем обеднения того, что является сутью личности, – контакта со сверхприродным.
Обрати внимание, что я говорю «сверхприродный», а не «сверхъестественный», поскольку последний термин подразумевает концепцию свободы от законов естества, тогда как то, о чем я говорю, – это область, управляемая строгими законами, законами природы, но иной природы, чем те, которые управляют нашим низшим миром. Эти законы недоступны нашему человеческому пониманию, за исключением тех моментов, когда сама человеческая природа оказывается низвергнутой либо сверху – для тех, кто избран, чтобы подняться на высоту, – либо снизу – для более смиренных существ, которые находят спасение посредством умерщвления своих жизненных сил. В некоторых случаях физическая дряхлость может стать для нас избавлением.
Эти переживания для меня новы, поскольку в течение жизни я всегда страдала от переизбытка жизненных сил, которых ничто не могло удовлетворить. Я получала удовлетворение, только отдавая себя, и бездействие – особенно в работе мышления – казалось мне страданием. Теперь я понимаю, что интеллект также может стать бременем, что сформулированная мысль может стать слишком узкой рамкой. И в свете этого нового опыта я лучше понимаю очень многие вещи, о которых у меня были только теоретические знания: тяготы аскезы, которая сокрушает телесные влечения и даже интеллектуальный голод, глубокие молитвенные состояния, когда тело теряет свою реальность…
Но я так же знаю – и уже не теоретически – об опасности состояния бесчувствия, которое заканчивается самодостаточным оцепенением, приправленным сладострастием уничтожения… Против этого мы должны бороться.
В молодости, в полном расцвете – или скорее в полном извержении вулкана – моей жизненной силы, мне часто приходилось бороться с навязчивой идеей самоубийства, неразумного самоубийства, без всякой причины, ради единственного желания насильственного действия, возможно, также из любопытства к потустороннему миру…
Теперь мне приходится бороться с искушением интеллектуального самоубийства от усталости, от жажды покоя для измученного тела. Поддаться телу – это не освобождение, это поражение. И я не должна прикрывать это поражение иллюзией того, что достигла высшего состояния. Высшее состояние может быть завоевано только тяжелой борьбой. Я далека от этого… «Non sum dignus…». И еще одно слово Евангелия возвращается ко мне с нежданной силой и светом: «Exi a me, quia homo peccator sum!»[11].
О, дорогой великий друг, я тоже не могу говорить с тобой обо всем этом. Ты, несмотря на свое нереальное существование, слишком человечен, а есть вещи, которых нельзя говорить человеку. Есть непреодолимая душевная стыдливость, есть и бедность человеческого языка, чтобы выразить то, что выходит за пределы жизни тела.
Ты – доверенное лицо моей интеллектуальной жизни – в той мере, в какой от этой интеллектуальной жизни что-то осталось, – в моем бедном разбитом теле. Поэтому я расскажу тебе о своих попытках не дать погаснуть последним искрам этой жизни – и о том, что иногда происходит в результате.
Я уже раньше говорила, что поставила перед собой задачу реконструировать по памяти свои исторические знания, по векам и десятилетие за десятилетием. В другое время я пытаюсь реконструировать не узко определенный период, а последовательность событий или персонажей, которые имеют отношение к определенным историческим вопросам. Сколько часов (правда, мне вряд ли придется их считать) я посвятила, например, тому, чтобы вспомнить во всех известных подробностях Пунические войны, или последнее столетие Западной империи, или образование варварских королевств на развалинах Римской империи, или различные династии халифов с их территориальным размежеванием! Это захватывающее и поглощающее занятие. Слишком увлекательное: я заметила, что поиск определенных моментов в деталях стал навязчивой идеей, от которой я не могла оторваться. Поэтому я ограничиваю это усилие памяти, отмеряю ему определенные часы, а в другое время навязываю себе другой вид работы памяти, например, поиск формул физических законов или геометрических доказательств.
Признаюсь, кстати, что этот последний вид работы – тот, в котором я наименее преуспеваю: у меня нет способностей Паскаля, чтобы приблизиться к мысли Евклида, и, когда условия какого-нибудь доказательства ускользают из моей памяти, я не могу вывести CQFD[12]. И потом, по правде говоря, геометрия кажется мне безвкусной теперь, когда я существую где-то за пределами трех измерений, в неопределенном пространстве…
Итак, после таких усилий, похвальных, хотя и болезненных, я с радостью возвращаюсь к истории, и иногда я обманываюсь, тратя на нее больше времени, чем благоразумно того желаю. Так вот уже несколько дней я занимаюсь увлекательным делом – реконструкцией во всех деталях истории образования герцогства Бургундского начиная с истории графства Фландрского.
И тут моя память внезапно подвела меня. Я не смогла распутать историю престолонаследия Ги де Дампьера[13]. Мой разум был истерзан. Сегодня, положив голову на руки, я все еще думала об этом, пытаясь догнать потерянную нить и заставить очень высоких и влиятельных сеньоров, лишившихся своих мест, выстроиться в правильном порядке. Внезапно я осознала человеческое присутствие, далекое от моих мыслей, но достаточно близкое к моей бедной физической оболочке. Мне потребовалось несколько мгновений, возможно, больше времени, и довольно сильное усилие, чтобы оказаться в своей камере и понять, что дежурный надзиратель смотрит на меня через глазок в двери и зовет меня. О, что этому человеку от меня нужно?
