– Послушайте меня, Гриффин Флетчер, вы, высокомерный негодяй! Может, я и шлюха – да, Бог свидетель, я шлюха,– но моя дочь – моя дочь – она леди! Слышите? Леди!

В темных глазах сверкнуло холодное уважение, и лицо Гриффина слегка смягчилось.

– Я уверен, что в Рэйчел есть все, чего мог бы желать любой мужчина,– спокойно сказал он.– Но я не имею намерения жениться на ком-либо, будь это ваша дочь или кто-нибудь еще.

В его словах звучала мрачная решимость, и Ребекка, вздохнув, опустила голову.

– Хорошо,– проговорила она.– Хорошо. Гриффин обхватил худые плечи Ребекки и вновь отвел ее к постели.

Она не сопротивлялась, когда он достал из своего потрепанного саквояжа шприц, наполнил его морфием и проверил, нет ли в нем смертоносных воздушных пузырьков.

– Я не хочу, чтобы моя девочка знала, что я держу публичный дом,– срывающимся шепотом пробормотала женщина.

– Я знаю, – ответил Гриффин, сделав укол и осторожно извлекая иглу из руки Ребекки.

Нарастающая боль билась и свирепствовала в ее теле. Так бывало всегда после укола – боль начинала нарастать внезапно и невыносимо, будто предчувствуя, что вскоре ей придется отступить на некоторое время.

– Господи,– прошептала она.– О, Боже мой. Гриффин, что же мне делать?

– Пока что расслабьтесь,– посоветовал Гриффин. Он снял с керосиновой лампы на ночном столике Ребекки расписной фарфоровый абажур и зажег фитиль. Яркий трепетный свет, не затеняемый декоративным абажуром, несколько рассеял надвигающуюся тьму.

Труднее – гораздо труднее – стало не заснуть. Ужасная боль отступала, подобная отливу, начавшемуся в двух сотнях ярдов от дома Ребекки, на берегах залива Пугет.

– Мы помогли вам,– настаивала женщина.– Когда прошлой зимой в палаточном городке была эпидемия гриппа, я и мои девочки помогли вам. Вы у меня в долгу Гриффин. Вы мой должник.

Гриффин вынул из кармана рубашки длинную тонкую сигару, зажал ее в белых ровных зубах и наклонился к фитилю лампы, чтобы прикурить.

– Я знаю, – отозвался он.

– Вы поговорите с Эзрой? Объясните ему, что может случиться с Рэйчел, если она приглянется Джонасу!

Гриффин угрюмо кивнул. У него был усталый, отсутствующий взгляд.

Ребекка, собрав все силы, продолжила, зная, что скоро блаженный успокаивающий сон сморит ее окончательно.

– И если Эзра не послушает вас, Гриффин, отдайте Рэйчел эту тысячу долларов – Мэми вам покажет, где они,– отдайте ей эти деньги и посадите на первый пароход, который зайдет в Провиденс...

– Ну а если она не захочет уехать, Бекки? Что мне тогда делать? Связать ей руки и швырнуть на борт?

– Если понадобится, то да. Вы ведь мне друг, правда?

Гриффин издал хриплый смешок:

– Это не дружба, Бекки. Это похищение людей.

Веки Ребекки наливались тяжестью, зрение становилось нечетким. Она ощущала себя маленьким гладким камешком, бесшумно скользящим на дно темного пруда, в самую глубину. И постепенно погружающимся в ил.

– Вы в долгу предо мной, Гриффин Флетчер! – воззвала она сквозь пелену, окутывающую сознание.– Вы мой должник.

Рэйчел Маккиннон лежала неподвижно, закрыв глаза, в маленьком островке тепла, образованном ее собственным телом. На несколько безумных мгновений она действительно внушила себе, будто живет не в этом отвратительном, размокшем от бесконечных дождей месте, а в красивом доме в Сиэтле, в доме с видом на залив Эллиотт.

Да. Да, она могла подойти к светлому окну с тонкими кружевными занавесками в ее собственной просторной комнате с натертыми до блеска дубовыми полами и, выглянув, увидеть большие пароходы и быстрые парусные лодки, входящие и выходящие из гавани. Увидеть, как солнечные блики, будто язычки серебряного пламени, пляшут на синей-синей воде...

Реальность стремительно вторглась в сознание Рэйчел вместе с вонью – мерзкой, пронзительной вонью. Она сразу вспомнила все.

Стон вырвался у нее из груди, и она еще крепче сжала веки. Но это не прогнало мрачных видений. Ряды палаток, стоящие, словно одетая в серые лохмотья армия ночных призраков. Крысы с горящими красными глазами, шныряющие между ручейками дождевой воды. Дети, хнычущие за полотняными стенками. Палаточный городок.

Рэйчел вздрогнула, пытаясь побороть паническое отчаяние, пришедшее с пробуждением и осознанием действительности. Девушка попыталась воссоздать в памяти сказочный дом, но он не возвращался. Она открыла глаза, потом снова закрыла. Но и с закрытыми глазами она видела все ту же печальную картину, отпечатавшуюся в ее сознании. Ей придется жить в этом отвратительном месте, пока у ее отца будет работа на лесозаготовках мистера Уилкса.

На ее плечо опустилась рука и осторожно, нерешительно встряхнула его:

– Дочка?

Злость на мгновение сжала ее горло и отдалась жаром в крови. Но Рэйчел любила своего отца и знала, что страдания и бедность ранили его гораздо сильнее, чем ее. Слишком радужны были его мечты и надежды, связанные с единственным ребенком.

– Я не сплю,– мягко ответила она и улыбнулась, смутно различая силуэт отца на фоне мокрого свода палатки.

Дождик тихо выстукивал печальный ритм по вытертой парусине, и Рэйчел слышала, как люди переговариваются приглушенными сонными голосами. Почему-то эти звуки вызвали у нее ощущение невыносимого одиночества.

Эзра Маккиннон отвернулся, чтобы его дочь могла встать со своей койки в относительном уединении. Невысокий и коренастый, с копной непослушных седых волос, густой бородой и озорными голубыми глазами, он нагнулся за скаткой с постельными принадлежностями и сказал:

– Здесь есть столовая, Рэйчел. Сходи туда и позавтракай.

Стараясь не обращать внимания на жуткий холод, Рэйчел оправила измятое ситцевое платьице и стала рыться в плетеной сумке, где лежала большая часть ее пожиток. Отыскав щетку, она с яростной энергией принялась расчесывать свои великолепные темные волосы.

– У меня нет денег, папа. А вдруг в этой столовой нужно платить?

Эзра прокашлялся, откинул полог и сплюнул, высунувшись наружу в туманный рассвет. Влажный, промозглый воздух ворвался в палатку.

– Я спросил мистера Уилкса о питании, когда он брал меня на работу,– слегка раздраженно ответил Эзра. – Он сказал, что мое питание бесплатно, а за твое вычтут у меня из зарплаты.

Рэйчел ловко заплела свои блестящие волосы в косу, скрутила ее в пучок и закрепила маленькими черепаховыми гребешками.

– Ты останешься в лесу до следующего воскресенья? – спросила она, уже зная, что так и будет. Ей было семнадцать лет – почти взрослая женщина, – но в этот момент она почувствовала себя испуганной маленькой девочкой, которую вот-вот бросят одну, без друзей и денег, в городке, где никогда не перестает идти дождь.

– Да, дочка. До воскресенья.

Пока Рэйчел думала, как, не роняя своего достоинства, упросить его не ехать, послышался шум запряженной лошадьми повозки, пробирающейся сквозь грязь и дождь, смех рабочих и скрип кожаной упряжки.

Эзра нежно поцеловал ее в лоб, а затем сказал нечто, удивившее девушку:

– Здесь у нас жизнь изменится, Рэйчел. К лучшему. Она не успела спросить, что это значит, как ее отец уже присоединился к остальным рабочим. Под крики, взрывы смеха и сквернословия обитатели убогого палаточного поселения забирались в повозку и занимали места.

Скоро все они – мужья, отцы и сыновья – поднимутся высоко на гору и будут рубить и валить деревья для мистера Джонаса Уилкса. Рэйчел, приехавшей в повозке ночью, эта гора показалась мрачной и огромной, отличной от всех, когда-либо ею виденных.

Она вытащила из сумки голубую шерстяную шаль и закутала в нее голову и плечи. Когда она вышла из палатки в бесконечный моросящий дождь и мглу зарождающего рассвета, вонь усилилась. Отходы человеческой жизнедеятельности, наверное, сваливали в открытые ямы слишком близко от лагеря.

Отвращение сжало горло и ноздри девушки, ей захотелось броситься обратно в палатку – какой бы убогой она ни была, это было единственное убежище Рэйчел, – и спрятаться. Но нельзя было спрятаться от голода, мучительного до тошноты, с которой она с трудом боролась. Рэйчел вскинула голову, бросая безмолвный вызов слезам, подступившим к глазам и сжимавшим горло.