— В прошлую субботу, накануне того дня, когда я имел честь послать вам с Фрицем записку, в которой просил встретиться со мной у господина де Сартина.

— Накануне этого дня? — воскликнула г-жа Дюбарри. — Накануне дня, в который видели, как король направлялся к этой Таверне! О, теперь мне все ясно.

— Поскольку вам все ясно, сударыня, вы теперь видите, что мое участие заключалось только в передаче наркотика.

— И этот наркотик выручил нас.

Бальзамо опять предпочел подождать, поскольку ничего не знал.

— Я счастлив, сударыня, что сумел вам помочь, пусть даже невольно, — промолвил он.

— О, вы всегда были добры ко мне. Но вы можете сделать для меня гораздо больше, чем до сих пор. Ах, доктор, я была, выражаясь уклончиво, опасно больна и сейчас еще с трудом верю, что выздоровела.

— Сударыня, — заметил Бальзамо, — врач, поскольку тут и вправду присутствует врач, всегда спрашивает о подробностях болезни, которую ему предстоит лечить. Соблаговолите же рассказать мне как можно точнее, что вы испытывали, и, если возможно, постарайтесь не упустить ни одного симптома.

— Нет ничего проще, милый доктор или милый волшебник, как вам предпочтительней. Накануне дня, когда был использован этот наркотик, его величество отказался сопровождать меня в Люсьенну. Его лживое величество, сославшись на усталость, остался в Трианоне, чтобы, как впоследствии я узнала, поужинать с герцогом де Ришелье и бароном де Таверне.

— Ого!

— А теперь и вы понимаете! Во время ужина королю подлили любовное зелье, хотя он без того уже влюбился в мадемуазель де Таверне. Известно также, что на следующий день он не собирался ко мне. Он предполагал заняться этой крошкой.

— И что же?

— Он ею и занялся, вот и все.

— И что же там произошло?

— Вся трудность в том, что в точности узнать это невозможно. Хорошо осведомленные люди видели, как его величество направлялся к служебному флигелю, то есть к покоям мадемуазель Андреа.

— Мне известно где она живет. Что же было дальше?

— Дальше? В том-то и дело. Какой вы, граф, прыткий! Если король прячется, следить за ним небезопасно.

— И все-таки?

— Я могу сказать вам одно — его величество вернулся в Трианон среди ночи, в чудовищную грозу, бледный, трясущийся, и у него был жар, едва не перешедший в горячку.

— И вы полагаете, — улыбнувшись, осведомился Бальзамо, — что король напуган не только грозой?

— Да. Лакей слышал, как король несколько раз вскрикивал: «Мертва! Мертва! Мертва!»

Бальзамо хмыкнул.

— Это все наркотик, — продолжала графиня. — Ничто не нагоняет такого страха на короля, как мертвецы, а кроме мертвецов — картины смерти. Он увидел мадемуазель де Таверне спящую странным сном и решил, что она мертва.

— Да, именно мертва, — подтвердил Бальзамо, припомнивший, что в спешке он не разбудил Андреа, — или, во всяком случае, она выглядела как мертвая. Именно так! Дальше, сударыня, дальше.

— Итак, никто не знает, что на самом деле произошло той ночью, верней сказать, в начале ночи. По возвращении у короля начался чудовищный жар и нервные судороги, которые прошли лишь на следующий день, когда дофине пришла мысль открыть в покоях его величества занавеси, чтобы он увидел ласковое солнце, освещающее веселые лица. И все эти неведомые видения исчезли вместе с породившей их ночью. В полдень король съел бульона и крылышко куропатки, а вечером…

— А что же вечером? — переспросил Бальзамо.

— А вечером его величество, не пожелавший, надо думать, оставаться после ночных ужасов в Трианоне, приехал ко мне в Люсьенну, и клянусь вам, дорогой граф, я убедилась, что герцог де Ришелье ничуть не меньший волшебник, чем вы.

Торжествующее лицо г-жи Дюбарри, грациозный и лукавый жест, которым она выразила то, что не высказала словами, вполне убедили Бальзамо, что фаворитка все еще имеет власть над королем.

— Итак, вы довольны мною, сударыня? — осведомился он.

— Клянусь вам, граф, я в восторге. Вы сказали чистую правду, говоря мне о непреодолимых препятствиях, которые вы создали.

И в подтверждение своей признательности графиня протянула Бальзамо белую, мягкую, надушенную руку; хоть кожа на ней и не была столь же свежа, как у Лоренцы, однако тепло ее тоже было весьма красноречиво.

— А теперь, граф, поговорим о вас, — предложила г-жа Дюбарри.

Бальзамо поклонился, давая понять, что он слушает.

— Вы уберегли меня от великой опасности, — сказала графиня, — но мне кажется, я тоже спасла вас от ничуть не меньшей угрозы.

— О, вы могли даже не упоминать об этом, — скрывая волнение, промолвил Бальзамо, — я и без того признателен вам. Тем не менее соблаговолите рассказать…

— Как вы понимаете, речь идет о шкатулке.

— И в чем же там дело, сударыня?

— В ней были шифрованные бумаги, которые господин де Сартин отдал для прочтения своим канцеляристам. Все они расшифровали их по отдельности друг от друга, все записали свои расшифровки, и все расшифровки дали один и тот же результат. И вот сегодня утром господин де Сартин приехал в Версаль, как раз когда я была там, и привез эти записи и словарь дипломатических шифров.

— Вот как? И что же сказал король?

— Поначалу король выглядел удивленным, потом испуганным. Короля очень легко заставить слушать, говоря ему об опасности. После удара, нанесенного ему перочинным ножом Дамьена, есть одно слово, с которым у Людовика Пятнадцатого может преуспеть любой, и слово это «берегитесь».

— Итак, господин де Сартин обвинил меня в заговоре?

— Первым делом господин де Сартин попытался принудить меня выйти, но я наотрез отказалась, заявив, что, поскольку никто больше меня не привязан к королю, ни у кого не может быть права удалять меня, когда речь заходит об опасности. Господин де Сартин настаивал, я уперлась, и тогда король улыбнулся, многозначительно глянул на меня и сказал: «Оставьте ее, Сартин, сегодня я ни в чем не могу ей отказать».

Как вы понимаете, граф, я осталась, и господин де Сартин, не забывший о весьма недвусмысленных словах, что я сказала ему на прощание, побоялся вызвать мое недовольство, обвиняя вас. Он стал упирать на недоброжелательность прусского короля к Франции, на стремление иных умов использовать сверхъестественное для подготовки мятежа. Одним словом, с помощью расшифрованных бумаг он объявил множество людей преступниками.

— В каком же преступлении он их обвинил?

— В каком? Граф, вы хотите, чтобы я выдала государственную тайну?

— Сударыня, это наша тайна. Можете быть спокойны, вы ничем не рискуете. Мне кажется, молчать в моих интересах.

— Да, граф, в ваших интересах. Господин де Сартин хотел доказать существование многочисленной могущественной секты, состоящей из отчаянных, хитрых и решительных адептов, которая втайне подрывает почтение к его величеству, распространяя о нем всевозможные слухи.

— Какие, например?

— Например, будто его величество виновен в том, что его народ голодает.

— И что на это ответил король?

— Как всегда, шуткой.

Бальзамо с облегчением вздохнул и поинтересовался:

— И что же это была за шутка?

— Король сказал: «Раз меня обвиняют в том, что я морю голодом свой народ, я берусь взять на свое иждивение всех распускающих этот слух и, более того, предоставлю им жилье в своей Бастилии».

Бальзамо почувствовал, как у него по спине пробежал холодок, однако он продолжал улыбаться.

— А дальше?

— Король с улыбкой спросил мое мнение. «Государь, — заявила я, — никто не заставит меня поверить, будто эти черные значки, которые показывает вам господин де Сартин, утверждают, что вы плохой король». Начальник полиции начал протестовать. «Разве что они являются доказательством, — добавила я, — что ваши люди не умеют читать».

— И что же король, графиня? — осведомился Бальзамо.

— Сказал, что я, вероятно, права, но что господин де Сартин тоже прав.

— Ну и?..

— Было принесено множество именных королевских указов о заключении, и тут я увидела, что среди них господин де Сартин пытается подсунуть указ с вашим именем. Я вмешалась и объявила ему: «Сударь, можете арестовать хоть весь Париж, ежели вам угодно, это ваша должность, но пусть никто не пробует даже пальцем коснуться моих друзей!» «Ого! — воскликнул король. — Она гневается. Сартин, берегитесь». «Государь, — вскричал господин де Сартин, — интересы королевства…» «Послушайте-ка, — покраснев от ярости, отчеканила я, — вы как будто не Сюлли[108], а я вам не Габриель[109]». «Графиня, но короля хотят убить, как убили Генриха Четвертого».