— В гостиной, ваше превосходительство, — сообщил Фриц, следуя за господином.

Только внизу он решился остановить Бальзамо.

— Ваше превосходительство не собирается дать мне какие-нибудь распоряжения? — осведомился он.

— Никаких, Фриц.

— Но, ваше превосходительство… — нерешительно пробормотал слуга.

— Да? — совершенно спокойно промолвил Бальзамо.

— Ваше превосходительство, вы выйдете к ним без оружия?

— Разумеется, без оружия.

— Даже без шпаги?

— А зачем мне шпага, Фриц?

— Не знаю, — пожал плечами преданный слуга, — но я думал… мне показалось… я боюсь…

— Все хорошо. Ступай, Фриц.

Фриц сделал несколько шагов, но тут же вернулся.

— Вы не поняли меня? — поинтересовался Бальзамо.

— Ваше превосходительство, я просто хочу сказать, что ваши двуствольные пистолеты лежат в эбеновом ларце на золоченом столике.

— Я сказал вам, ступайте, — повторил Бальзамо.

И он вошел в гостиную.

Фриц был прав, гости Бальзамо явно прибыли на улицу Сен-Клод не с миролюбивыми намерениями, и вид у них был не слишком благожелательный.

Пятеро верховых сопровождали дорожную карету, в которой приехали пятеро мастеров лож; пятеро мужчин, вооруженных до зубов, угрюмых и надменных, заперли ворота и встали около них караулом, всем своим видом показывая, что намерены дожидаться своих господ.

Кучер и двое лакеев, сидевшие на облучке, прятали под плащами охотничьи кинжалы и мушкеты. Все это куда больше смахивало на военную экспедицию, чем на визит.

Это ночное вторжение грозных гостей, узнанных Фрицем, этот захват дома чуть не приступом пробудили у немца опасения. Увидев в глазок столь многочисленный эскорт и догадавшись, что он вооружен, Фриц поначалу отказался всех впустить, однако показанный ему знак, неопровержимое доказательство права прибывших требовать послушания, вынудил его прекратить сопротивление. Захватив крепость, пришельцы тотчас же, как опытные военачальники, расставили посты у каждого выхода из дома, не пробуя даже скрыть свои враждебные намерения.

Мнимые слуги во дворе и в проходах, мастера лож в гостиной — все это, по мнению Фрица, не сулило ничего хорошего; вот почему он так настойчиво обрывал сонетку.

Бальзамо, ничуть не удивленный, без всяких приготовлений вошел в гостиную, где Фриц зажег все свечи, что он делал всякий раз, когда кто-нибудь являлся с визитом.

Бальзамо увидел пятерых гостей, сидящих в креслах, но ни один из них не встал при его появлении.

Тогда он, хозяин дома, обвел всех взглядом и вежливо поклонился.

Только после этого они поднялись и чинно ответили на его поклон.

Бальзамо уселся в кресло, стоящее напротив кресел гостей, не обращая внимания или делая вид, будто не обратил внимания на то, как странно расположились визитеры. Пять их кресел образовывали полукруг, подобно тому, как ставились кресла в античных трибуналах: в центре — председательствующий, возвышающийся над двумя заседателями, кресло же Бальзамо стояло напротив кресла председательствующего, иными словами, он занял место, которое предназначалось обвиняемому в суде комиций и в преторском суде.

Бальзамо не начинал разговора, как сделал бы при других обстоятельствах: он смотрел, ничего не видя, все еще находясь в состоянии мучительной сонливости, охватившей его после перенесенного потрясения.

— Как вижу, ты нас понял, брат, — обратился к нему председательствующий, то есть тот, кто занимал центральное кресло. — Однако ты задержался с приходом, и мы уже решили справиться, не следует ли поискать тебя.

— Не понимаю, — отвечал Бальзамо.

— А я думал, что ты все понял, заняв место обвиняемого.

— Обвиняемого? — чуть слышно переспросил Бальзамо и пожал плечами. — Ничего не понимаю.

— Мы поможем тебе понять, и это будет нетрудно, судя по твоей бледности, погасшему взгляду и дрожащему голосу… Да ты не слушаешь!

— Нет, слушаю, — ответил Бальзамо и потряс головой, словно прогоняя неотвязные мысли.

— Брат, ты помнишь, — продолжал председательствующий, — что в одном из последних донесений верховный комитет сообщил тебе об измене, задуманной одним из главных столпов братства?

— Возможно… да… не стану отрицать…

— Твой ответ свидетельствует, что совесть твоя нечиста, что ты в смятении. Возьми себя в руки, приободрись. Отвечай ясно и четко, как и следует в твоем безвыходном положении. Отвечай мне со всей достоверностью, которая смогла бы нас убедить, потому что мы пришли сюда без предубеждений и ненависти. Мы олицетворяем закон, а закон говорит только после того, как судья все выслушает.

Бальзамо молчал.

— Бальзамо, я вновь обращаюсь к тебе. Воспринимай это как предупреждение, каким обмениваются противники, прежде чем вступить в бой. Я буду вести бой законным, но всемогущим оружием. Защищайся.

Заседатели, видя безразличие и спокойствие Бальзамо, не без удивления переглянулись и посмотрели на председательствующего.

— Бальзамо, ты меня слышишь? — спросил тот.

Бальзамо кивнул.

— Я обращаюсь к тебе как прямодушный и благожелательный брат, дабы подготовить твой разум и дать тебе понять цель моего допроса. Ты предупрежден. Защищайся — я начинаю.

После этого предупреждения председательствующий сообщил, что братство направило в Париж пятерых своих членов для надзора за действиями человека, обвиненного в измене.

— Наши выводы исключают ошибку. Мы делаем их, и ты сам это знаешь, лишь по донесениям преданных агентов, либо на основании верных следов и улик, либо по неопровержимым приметам и знакам среди тех тайных сочетаний, которые природа открыла пока только нам. У одного из нас было видение, связанное с тобой, а нам известно, что он никогда не ошибается. Мы приняли меры предосторожности и стали за тобой следить.

Бальзамо слушал, не выказывая ни малейшего беспокойства, неясно было даже, понимает ли он, о чем ему говорят. Председательствующий продолжал:

— Следить за таким человеком, как ты, было непросто: ты всюду вхож, твоя миссия — бывать везде, где обосновались наши враги, где они имеют хоть какую-то власть. Братство предоставило в твое распоряжение все естественные средства, а они безграничны, дабы ты способствовал торжеству нашего дела. Мы долго пребывали в сомнениях, наблюдая, как тебя навещают наши враги вроде Ришелье, Дюбарри или Рогана. К тому же речь, произнесенная тобой на последнем собрании на улице Платриер, речь, полная обычных твоих парадоксов, уверила нас, что ты играешь роль, водясь с этой неисправимой породой и потворствуя ей, хотя ее следует стереть с лица земли. Какое-то время мы уважали твое таинственное поведение, надеясь на благоприятный результат, но наконец наступило отрезвление.

Бальзамо был все так же безучастен и неподвижен, и председательствующий начал терять терпение.

— Три дня назад, — объявил он, — были получены у короля пять именных указов. Их испросил господин де Сартин. Как только они были подписаны, в них поставили фамилии, и в тот же день они были предъявлены пятерым нашим главным агентам в Париже, самым верным и самым преданным братьям. Все пятеро были арестованы и препровождены — двое в Бастилию, где их посадили в секретнейшие одиночки, двое в Венсеннский замок, в каменные мешки, а один в Бисетр, в самую страшную камеру. Тебе известно об их аресте?

— Нет, — ответил Бальзамо.

— Это крайне странно при твоих отношениях с самыми могущественными людьми королевства, что отнюдь не тайна для нас. Но вот что куда страннее.

Бальзамо слушал.

— Господину де Сартину, чтобы иметь возможность арестовать этих пятерых преданных наших друзей, нужно было иметь перед глазами ту единственную запись, где перечислены их имена. Эта запись в тысяча семьсот шестьдесят девятом году была послана тебе высшим советом, и именно ты должен был принимать новых членов и немедленно давать им ту степень, какую присваивал им высший совет.

Бальзамо жестом показал, что он ничего не помнит.