Дофин по-прежнему измерял солнце.

Пока король, желая до конца успокоить г-на де Шуазеля и с пользой провести время, прогуливался по Трианону в ожидании охоты, замок Люсьенна превратился в пункт сбора испуганных заговорщиков, которые во всю прыть слетались к г-же Дюбарри, словно птицы, почуявшие запах пороха.

Жан и маршал де Ришелье долго мерили друг друга яростными взглядами; тем не менее они первые сорвались с места.

Прочие же — обычные фавориты, сперва прельщенные мнимой опалой Шуазелей, а затем безмерно напуганные вернувшейся к нему милостью, — машинально, поскольку министр уехал и угодничать перед ним было нельзя, потянулись назад, в Люсьенну, чтобы посмотреть, достаточно ли крепко дерево и нельзя ли на него карабкаться, как прежде.

Г-жа Дюбарри, утомленная своей дипломатией и ее обманчивым успехом, вкушала послеобеденный сон, и тут во двор с шумом и грохотом, словно ураган, въехала карета Ришелье.

— Хозяйка Дюбарри спит, — не двигаясь с места, объявил Самор.

Жан, не щадя роскошных вышивок, покрывавших платье губернатора, дал негритенку такого пинка, что тот покатился на ковер.

Самор истошно завизжал.

Прибежала Шон.

— Злобное чудовище, зачем вы бьете малыша! — возмутилась она.

— А вас я в порошок сотру, — отвечал на это Жан, сверкая глазами, — если вы сейчас же не разбудите графиню.

Но будить графиню не пришлось: по тому, как вопил Самор и как гремел голос виконта, она почувствовала, что стряслось несчастье, и прибежала, завернувшись в пеньюар.

— Что случилось? — тревожно спросила она, видя, что Жан во весь рост растянулся на софе, чтобы успокоить разлившуюся желчь, а маршал даже не поцеловал ей руку.

— Что? Что? — откликнулся Жан. — Опять этот Шуазель, черт бы его разорвал!

— Как — опять!

— Да, и более чем когда бы то ни было, чтоб мне провалиться!

— Что вы хотите сказать?

— Господин виконт Дюбарри прав, — подхватил Ришелье, — герцог де Шуазель в самом деле торжествует более чем когда бы то ни было.

Графиня извлекла из-за корсажа королевскую записку.

— А как же вот это? — с улыбкой произнесла она.

— Хорошо ли вы прочли, графиня? — спросил маршал.

— Ну, герцог, я умею читать, — ответила г-жа Дюбарри.

— Не сомневаюсь в этом, сударыня, но позвольте мне тоже глянуть в письмо!

— Разумеется, читайте.

Герцог взял листок, развернул его и прочел:

«Завтра отблагодарю г-на де Шуазеля за его услуги. Обещаю исполнить сие безотлагательно.

Людовик».

— Здесь все ясно? — спросила графиня.

— Куда уж яснее, — с гримасой отвечал маршал.

— Так в чем же дело? — полюбопытствовал Жан.

— Дело в том, что победа ожидает нас завтра, ничто еще не потеряно.

— Как это завтра? — вскричала графиня. — Да ведь король написал это вчера. Завтра означает сегодня.

— Простите, сударыня, — возразил герцог, — дата не указана, следовательно, завтра — это и есть завтра, день, который наступит вслед за тем днем, когда вам угодно будет видеть господина Шуазеля поверженным. На улице Гранж-Бательер, в сотне шагов от моего дома, есть кабачок, и на вывеске этого кабачка написано красной краской: «В кредит торгуют завтра». Завтра — значит никогда.

— Король посмеялся над нами, — яростно произнес Жан.

— Не может быть, — вымолвила ошеломленная графиня, — не может быть, такие уловки недостойны…

— Ах, сударыня, его величество весьма любит пошутить, — заметил Ришелье.

— Он мне за это заплатит, — с еле сдерживаемым гневом продолжала графиня.

— В сущности, графиня, не следует сердиться на короля, не следует обвинять его величество в подлоге или жульничестве; нет, король выполнил то, что обещал.

— Бросьте! — воскликнул Жан, с неизбывной вульгарностью передернув плечами.

— Что он обещал? — возопила графиня. — Отблагодарить Шуазеля?

— Вот именно, сударыня; я сам слышал, как его величество на другой же день благодарил герцога за его услуги. Это слово можно понимать двояко: по правилам дипломатии каждый выбирает тот смысл, какой ему больше по душе; вы выбрали свой, а король свой. А посему не стоит даже спорить о том, когда наступит завтра; по вашему мнению, король должен был исполнить обещание именно сегодня — что ж, он сдержал слово. Я сам слышал, как он произносил слова благодарности.

— Герцог, сейчас, по-моему, не время шутить.

— Вы, быть может, полагаете, что я шучу, графиня? Спросите виконта Жана.

— Нет, черт побери! Мы не смеемся. Нынче утром король обнимал, ласкал и ублажал Шуазеля, а теперь они вместе под ручку прогуливаются по Трианону.

— Под ручку! — откликнулась Шон, которая тем временем проскользнула в кабинет и теперь воздела к небу свои белоснежные руки, словно новое воплощение печальницы Ниобеи.

— Да, меня провели, — сказала графиня, — но мы еще посмотрим… Шон, первым делом отмени приказ заложить карету для охоты: я не поеду.

— Правильно, — одобрил Жан.

— Постойте! — воскликнул Ришелье. — Главное, никакой спешки, никаких обид… Ах, простите, графиня, я позволил себе давать вам советы, простите!

— Советуйте, герцог, не стесняйтесь; я, право, теряю голову. Видите, как оно вышло: не хотела я соваться в политику, а стоило разок вмешаться — и сразу удар по самолюбию… Так вы считаете…

— Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…

— Что же?

— Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!

Графиня призадумалась.

— Вообразите, — продолжал герцог, — что, если король усвоит себе немецкие нравы?

— И вступит на стезю добродетели! — в ужасе воскликнул Жан.

— Кто знает, графиня, — изрек Ришелье, — в новизне есть своя прелесть.

— Ну, в это мне не верится, — с сомнением в голосе откликнулась графиня.

— Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.

— Не следует, — подтвердил Жан.

— Но я задыхаюсь от ярости!

— Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.

— И мне лучше поехать на охоту?

— Это будет прекрасный ход.

— А вы, герцог, поедете?

— А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!

— В таком случае поезжайте в моей карете! — воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.

— Графиня, — отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, — для меня это такая честь…

— Что, вы от нее отказываетесь?

— Я? Боже меня сохрани!

— А вы не боитесь себя скомпрометировать?

— Я не хотел бы этого.

— И вы еще смеете сами в этом сознаваться!

— Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.

— Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?

— Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.

— Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.

— Плохо же вы меня знаете, графиня, — отвечал герцог, целуя ей руку. — Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да я храбрее, чем вы полагаете, графиня.

— Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.