— Но это еще не все, сударь, — усмехнувшись, заметил г-н де Куаньи.

— Вот как?

— Составленная таким образом труппа будет, несомненно, самой блистательной, но не самой опытной. Ей необходимы глаз и советы метра. Ведь исполнение должно быть достойно августейшего зрителя, который будет сидеть в королевской ложе, а равно и прославленного автора.

Руссо встал, чтобы поклониться. На сей раз комплимент тронул его, и он отвесил г-ну де Куаньи изысканный поклон.

— Поэтому, сударь, — продолжал придворный, — ее королевское высочество просит вас соблаговолить приехать в Трианон и провести генеральную репетицию представления.

— Как! — воскликнул Руссо. — А ее королевское высочество не думает, что… Мне — в Трианон!

— А что такого? — с самым естественным видом спросил г-н де Куаньи.

— Сударь, вы — человек умный и со вкусом, обладаете куда более тонким чувством такта, чем многие другие, и потому ответьте положа руку на сердце: не приведет ли появление при дворе философа Руссо, изгнанника Руссо, мизантропа Руссо к тому, что все мои недоброжелатели умрут от смеху?

— Не вижу, сударь, — холодно отвечал г-н де Куаньи, — почему смех и толки преследующих вас глупцов должны лишить сна столь достойного человека и, быть может, первого писателя королевства. Если вам свойственна подобная слабость, господин Руссо, то скрывайте ее, потому что она-то и может выставить вас в смешном виде. Ну, а что касается разговоров, то признайтесь, неужто болтуны не прикусят язык, если речь коснется удовольствий и желания такой особы, как ее высочество дофина, наследная принцесса Французского королевства?

— Разумеется, разумеется, — согласился Руссо.

— Так, может быть, — улыбнувшись, предположил г-н де Куаньи, — все дело в остатках ложного стыда? Вы были суровы к королям и теперь не решаетесь смягчиться? Ах, господин Руссо, вы поучали человеческий род, однако, надеюсь, вы не ненавидите его? И потом, вы ведь делаете исключение для дам, в жилах которых течет императорская кровь.

— Сударь, вы так изысканно убеждаете меня, но подумайте и о моем положении… Я живу один, вдали от света, в нужде и горе…

Тереза скорчила гримасу.

— Поди ж ты, в нужде и горе, — фыркнула она. — Экий привереда!

— И что бы я ни делал, у меня в лице, в манерах всегда останется некий отпечаток, неприятный для глаз короля и принцесс, которые ищут лишь радости и удовольствий. Что мне там говорить? Как мне там себя вести?

— Можно подумать, что вы не верите в себя. Но разве у того, кто написал «Новую Элоизу» и «Исповедь», не больше ума, чем у всех нас, взятых вместе, и он не найдет о чем говорить и как себя вести?

— Уверяю вас, сударь, невозможно…

— Это слово, сударь, неведомо монархам.

— Вот почему я и останусь дома.

— Сударь, вы не причините смертельного огорчения отважному посланцу, взявшемуся доставить радость ее высочеству дофине, и не принудите меня вернуться в Версаль пристыженным и побежденным; иначе я с горя сам удалюсь от двора, не медля ни минуты. Сделайте же, дорогой господин Руссо, для меня, который исполнен глубочайшей симпатии к вашим творениям, сделайте то, в чем при всем вашем великодушии вы отказали бы королям, даже если бы они умоляли вас.

— Сударь, ваша безмерная обходительность совершенно покорила мое сердце, ваше красноречие неотразимо, а ваш голос несказанно волнует меня.

— Значит, мне удалось вас убедить?

— Нет, нет, я не могу… Нет, решительно нет. Здоровье не позволяет мне отправиться в путешествие.

— В путешествие? Господин Руссо, да о чем вы говорите! Час с четвертью в карете!

— Это для вас, на ваших резвых лошадях.

— Все лошади дворцового ведомства в вашем распоряжении, господин Руссо. Ее высочество дофина просила меня передать, что в Трианоне вам приготовлены покои, так как она не хочет, чтобы вы в поздний час возвращались в Париж. Кстати, его высочество дофин, который наизусть знает все ваши книги, сказал в присутствии своих придворных, что ему было бы крайне лестно показывать у себя во дворце комнату, в которой останавливался господин Руссо.

Тереза восхищенно ахнула, но восхищение относилось не к Руссо, а к доброму принцу.

После подобного свидетельства благосклонности Руссо уже не мог сопротивляться.

— Придется мне, видно, сдаться; меня еще никто и никогда так не атаковал, — покорился он.

— Имея дело с вами, надо действовать через сердце, потому что ваш разум неприступен, — промолвил г-н де Куаньи.

— Итак, сударь, я исполню желание ее королевского высочества.

— Примите мою личную благодарность, сударь. Позвольте мне воздержаться от благодарности от имени ее высочества; она предупредила меня, что сама хочет поблагодарить вас, и не простила бы мне, если бы я сделал это за нее. Впрочем, вы же знаете, сударь: если молодая, обаятельная женщина выказывает мужчине благоволение, то не она, а он должен благодарить.

— Разумеется, сударь, — улыбнулся Руссо, — но старики имеют ту же привилегию, что и молодые женщины: их просят.

— Господин Руссо, соблаговолите назначить время, чтобы я прислал за вами свою карету. Впрочем, лучше я сам приеду и отвезу вас.

— Э нет, сударь, вот это я вам запрещаю, — заявил Руссо. — Я приеду в Трианон, но предоставьте мне возможность добраться туда, как мне нравится и собственными средствами. С этой минуты можете не беспокоиться обо мне. Я приеду, скажите только, к которому часу.

— Как, сударь! Вы не желаете, чтобы я представил вас? Хотя, по правде сказать, я не достоин этой чести, а такое имя, как ваше, звучит достаточно громко.

— Сударь, я знаю, что при дворе вы значите гораздо больше, чем я в каком угодно уголке мира… Я вовсе не отказывалось от вашего, именно вашего, предложения, просто у меня свои привычки. Я отправлюсь туда, как на прогулку, словом, таково мое условие.

— Я подчиняюсь, сударь, и ни в коем случае не желаю хоть в чем-то перечить вам. Репетиция начнется сегодня в шесть вечера.

— Прекрасно, без четверти шесть я буду в Трианоне.

— Но как вы доберетесь?

— Это уж мое дело. Мои средства передвижения всегда при мне. Вот они.

И Руссо указал на свои ноги.

— Пять лье? — воскликнул потрясенный г-н де Куаньи. — Но вы же страшно устанете, а вечер будет весьма утомительный, имейте это в виду.

— В таком случае у меня есть и экипаж, и лошади. Народная карета, в которой все братья и которая так же принадлежит мне, как и моему соседу, подобно воздуху, солнцу и воде, — карета, которая стоит пятнадцать су.

— Боже мой, дилижанс! Вы меня пугаете!

— Его скамьи, жесткие для вас, мне кажутся ложем сибарита, выстланным пухом или лепестками роз. До вечера, сударь, до вечера.

Г-н де Куаньи, видя, что с ним попрощались, покорился и после бесчисленных изъявлений благодарности, более или менее точных указаний, как и куда являться, и всевозможных хитростей, дабы вынудить Руссо принять его услуги, спустился по темной лестнице. Руссо проводил его до площадки, а Тереза до следующего этажа.

На улице ждала карета, г-н де Куаньи сел в нее и вернулся в Версаль, причем всю дорогу тихонько посмеивался.

Тереза же возвратилась в квартиру и закрыла дверь; настроение у нее было самое грозовое, а это предвещало бурю для Руссо.

Когда г-н де Куаньи ушел, Руссо, чье направление мыслей после этого визита совершенно изменилось, уселся с глубоким вздохом в полукресло и утомленно произнес:

— Экая досада! До чего же утомительны все эти люди с их приставаниями!

Эти слова не ускользнули от внимания Терезы, которая как раз вернулась в комнату. Она стала перед ним и воскликнула:

— Вы гордец!

— Я? — удивился Руссо.

— Да. И вы тщеславны! Вы лицемерны!

— Я?

— Да, да… Вы в восторге, что вас приглашают ко двору, а сами прикидываетесь, будто вам все равно.

— О Господи… — пожимая плечами, вздохнул Руссо, которому было неловко, что Тереза его раскусила.