Ришелье похлопал племянника по плечу и сказал:

— К счастью, вам обещано быстрое продвижение. Примите мои поздравления, герцог, самые искренние поздравления! Ваша ловкость и искусность в делах равны вашей удачливости. Прощайте, мне теперь недосуг; не забывайте меня на гребне успеха, любезный министр.

Д'Эгийон ответил на это лишь:

— Вы, господин маршал, — это все равно, что я сам, и наоборот.

И, отвесив дяде поклон, он вышел с присущим ему от природы достоинством; он понимал, что угодил в одно из самых затруднительных положений в своей жизни и что его подстерегают еще изрядные опасности.

Едва герцог вышел, Ришелье поспешно сказал Жану, который немногое понял в обмене любезностями между дядюшкой и племянником:

— В д'Эгийоне есть одна превосходная черта — его простодушие, которым я восхищаюсь. Он человек умный и искренний; он знает двор, и притом порядочен, как юная девица.

— И к тому же любит вас! — воскликнул Жан.

— Как барашек.

— Видит Бог, — произнес Жан, — он более достоин называться вашим сыном, чем господин де Фронсак.

— Право, виконт… Право, это так и есть.

Произнося эти слова, Ришелье возбужденно расхаживал вокруг своего кресла; он напряженно искал выхода, но не находил его.

— Ну, графиня, — пробормотал он, — вы мне за это заплатите!

— Маршал, — с проницательным видом изрек Жан, — вчетвером мы составим нечто вроде древней фасции: знаете, такой пучок прутьев, который невозможно переломить.

— Вчетвером? Дорогой господин Жан, как вы это себе мыслите?

— Моя сестра будет представлять силу, д'Эгийон — власть, вы будете подавать мудрые советы, а я за всем присматривать.

— Превосходно! Превосходно!

— Теперь пускай кто-нибудь попробует задеть мою сестру! Я не боюсь никого и ничего.

— Черт побери! — воскликнул Ришелье, у которого внутри все кипело.

— Пускай теперь поищут ей соперницу! — вскричал Жан, опьяненный своими победоносными планами и замыслами.

— О! — вырвалось у Ришелье, который хлопнул кулаком себя по лбу.

— Что такое? Что с вами, дорогой маршал?

— Ничего. Ваша идея лиги кажется мне превосходной.

— Не правда ли?

— Всей душой разделяю ваше мнение.

— Браво!

— А Таверне тоже живет в Трианоне вместе с дочерью?

— Нет, он живет в Париже.

— А дочка у него очень красива, дорогой виконт.

— Да будь она прекрасна, как Клеопатра… или как моя сестра, я больше ее не опасаюсь… с тех пор, как мы заключили союз.

— Вы, кажется, сказали, что Таверне живет в Париже, на улице Сент-Оноре?

— Я не сказал, что на улице Сент-Оноре: он живет на улице Цапли. А вам случайно не пришло в голову, каким образом можно прогнать этого Таверне?

— Кажется, пришло, виконт, кажется, такая мысль у меня есть.

— Вы бесценный человек! А теперь я вас покидаю; помчусь, разведаю, что слышно в городе.

— Что ж, прощайте, виконт… Кстати, вы не назвали мне новых министров.

— О, это все люди временные: Терре, Бертен, уж не помню, кто там еще… Словом, мелочь по сравнению с д'Эгийоном, который вскорости будет первым министром.

«Быть может, не так уж и вскорости», — подумал маршал, на прощание одарив Жана самой благосклонной улыбкой.

Жан ушел. Тут же появился Рафте. Он все слышал и знал, как к этому относиться: все его опасения сбылись. Прекрасно зная своего хозяина, он не сказал ему ни слова.

Он даже не стал звать лакея, а сам раздел Ришелье и отвел его в постель; старый маршал принял пилюлю, которую дал ему секретарь, и тут же лег: его била лихорадка.

Рафте задернул шторы и вышел. Передняя была полна слуг, которые уже сбежались и навострили уши, готовые подслушивать. Рафте отвел в сторону старшего камердинера.

— Хорошенько ухаживай за господином маршалом, — сказал он, — он захворал. Сегодня утром у него было большое огорчение: ему пришлось ослушаться самого короля.

— Ослушаться короля! — вскричал потрясенный камердинер.

— Да, его величество предложил монсеньору портфель министра, но его светлость знал, что это произошло благодаря вмешательству Дюбарри, и отказался. Да, великолепный поступок; парижане должны бы построить триумфальную арку в честь его светлости, но потрясение далось ему нелегко, и наш хозяин заболел. Позаботься о нем как следует!

После этой короткой речи, которая, как он понимал, должна была мгновенно распространиться, Рафте вернулся к себе в кабинет.

Четверть часа спустя весь Версаль знал о доблестном поведении и великодушном патриотизме маршала, а тот почивал глубоким сном на лаврах, которые добыл ему его секретарь.

В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.

Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.

Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала «г-жа Этикет».

На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.

На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.

Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.

В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, подымали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.

Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.

Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.

Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.

Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.

Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.

Она вернулась, и Жильбер, который тем временем побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.