— Итак, вы здесь, господин Жильбер? — холодно произнесла Андреа.

— Да, мадемуазель.

— Как вы сюда попали?

— Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.

— Вам, знаете ли, повезло.

— Да, очень, мадемуазель, — ответствовал Жильбер.

— Как вы сказали?

— Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.

— Кто вас сюда устроил?

— Господин де Жюсьё, мой покровитель.

— Вот как! — изумилась Андреа. — Вы знакомы с господином де Жюсьё?

— Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.

— Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, — сказала Андреа и собралась идти дальше.

— Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? — спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.

— Поправляется? Что вы хотите этим сказать? — холодно осведомилась Андреа.

— Я… несчастный случай…

— Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.

— Да ведь вы чуть было не погибли! — с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. — Вы были на волосок от смерти.

Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.

— Всего хорошего, господин Жильбер, — сказала она.

— Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? — спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.

— Простите, сударь, — возразила Андреа, — вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.

Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.

Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.

Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился — чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак, она была женщина.

Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.

«Она слабее меня, — подумал он, — и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, — продолжал он, — день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».

С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.

В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки — ему безумно, до головокружения хотелось этого.

Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:

— Новая низость! — и совсем тихо добавил: — Но Андреа такая красивая!

Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошенный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.

Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.

Приблизившись к Андрея, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.

Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.

Непрошенному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.

Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.

Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:

— Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?

При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.

— Король! — прошептала она.

— Мадемуазель! — произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, — я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.

— Мадемуазель де Таверне, — еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.

— Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, — изрек король.

— Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, — с еще большим трепетом отвечала Андреа.

— Я провожу вас к ней, мадемуазель, — сказал король, — я как раз собирался по-соседски нанести визит дочери; позвольте предложить вам руку, раз уж нам по дороге.

Андреа почудилось, будто все вокруг нее заволокло туманом; в душе у нее поднялась целая буря. Честь опереться на руку самого короля, всемогущего повелителя, была для бедной девушки столь неслыханной, несбыточной славой, столь завидной милостью, что ей казалось, будто она видит сон.

Она присела перед королем в таком глубоком и старательно-боязливом реверансе, что его величество в ответ счел уместным поклониться ей еще раз. В вопросах церемониала и галантности Людовик XV всегда обращался к памяти Людовика XIV. В сущности, традиции придворной учтивости коренились еще глубже: они тянулись со времен Генриха IV.

Итак, король предложил Андреа руку, она коснулась кончиками пылающих пальцев королевской перчатки, и оба продолжили путь к павильону, где, как доложили королю, он найдет дофину в обществе архитектора и старшего садовника.

Мы можем засвидетельствовать, что Людовик XV, который, вообще говоря, не особенно любил ходить пешком, выбрал, идя с Андреа в Малый Трианон, самый длинный путь. Следовавшие за ним гвардейцы заметили его ошибку и посетовали на нее, потому что одеты они были легко, а погода портилась.