Итак, привратница вошла, держа в руке письмо, и слащавым голосом, голосом старухи, потому что женщины, обреченные на нищету, становятся старухами уже в тридцать лет, сказала:

— Господин Марат, вот письмо, которое вы просили.

— Да нет, дело не в письме, мне нужны были вы сами.

— К вашим услугам, господин Марат, — проговорила Гриветта, делая реверанс. — Что вам угодно?

— Мне угодно узнать новости о моих часах, — отвечал Марат, — и вам это прекрасно известно.

— Ах, ты Господи! Да откуда же я могу знать, куда они подевались? Вчера они весь день висели на гвоздике у камина.

— Заблуждаетесь, вчера весь день они были у меня в жилетном кармане, и только в шесть вечера, уходя, я положил их под подсвечник, потому как там, куда я шел, ожидалось большое скопление народу, и я боялся, как бы в толпе их у меня не украли.

— Ну коли вы их положили под подсвечник, там они и должны лежать.

И привратница с напускным простодушием подняла, даже не подозревая, что тем самым разоблачает себя, из двух подсвечников, украшающих каминную полку, именно тот, под который Марат положил часы.

— Да, под этот самый подсвечник, — заметил Марат. — А где же часы?

— И правда, тут их нет. Господин Марат, а вы точно их клали туда?

— Но я же сказал вам.

— Поищите как следует.

— Искал уже, искал, — сердито глядя на нее, отрезал Марат.

— Значит, вы их потеряли.

— А я говорю вам, что вчера своими руками положил их под этот подсвечник.

— Значит, здесь кто-нибудь побывал, — заявила Гриветта. — К вам ходит столько народу, столько чужих…

— Перестаньте изворачиваться! — вскричал Марат, раздражаясь все сильней и сильней. — Вы прекрасно знаете, что со вчерашнего дня ко мне никто не приходил. Нет, нет, мои часы ушли тем же путем, что серебряный набалдашник с трости, небезызвестная вам серебряная чайная ложка и перочинный ножик с шестью лезвиями! Меня обворовывают. Да, да, тетушка Гриветта, обворовывают! Я долго терпел, но теперь мое терпение на исходе. Берегитесь!

— Сударь! — возмутилась Гриветта. — Уж не меня ли вы, случаем, обвиняете?

— Вы обязаны следить за моими вещами.

— Но ведь ключ есть не только у меня.

— Вы — привратница.

— Вы платите мне экю в месяц, а требуете, чтобы я услужала вам за десятерых.

— Я не требую, чтобы мне хорошо услужали, я требую, чтобы меня не обкрадывали…

— Сударь, я — честная женщина!

— Так вот, если через час часы не найдутся, я отведу честную женщину к комиссару полиции.

— К комиссару полиции?

— Да.

— Меня, честную женщину, к комиссару полиции?

— Именно вас, честную женщину.

— Меня, о ком никто дурного слова не скажет?

— Ладно, тетушка Гриветта, довольно.

— Я так и подумала, когда вы уходили, что вы подозреваете меня.

— Я подозреваю вас с тех пор, как пропал набалдашник с трости.

— Ну что ж, господин Марат, тогда и я вам кое-что скажу.

— Что?

— Пока вас не было, я посоветовалась…

— С кем?

— С соседями.

— О чем это?

— О том, что вы меня подозреваете.

— Я ведь тогда вам еще и слова не сказал.

— А я догадалась.

— И что же соседи? Мне крайне любопытно, что они вам сказали.

— Сказали, что, если вы меня подозреваете и на свою беду сообщите кому-нибудь об этих подозрениях, вам придется идти до конца.

— То есть?

— То есть доказать, что часы украдены.

— Они и украдены, потому что лежали здесь, а теперь их нет.

— Доказать, что они украдены мной. Ясно? Суду нужны доказательства, и вам, господин Марат, на слово никто не поверит. В суде, господин Марат, вы ничуть не важней, чем мы.

Бальзамо с обычной невозмутимостью наблюдал за сценой. Он заметил, что Марат хоть и не отступился от своих подозрений, однако тон сбавил.

— Так что ежели, господин Марат, — продолжала привратница, — вы не подтвердите, что я честная женщина, и я не получу от вас возмещения, то тогда к комиссару полиции пойду я. Так мне только что посоветовал наш домовладелец.

Марат прикусил губу. Он понял, что ему грозит нешуточная опасность. Хозяином дома был богатый торговец, который, сделав состояние, ушел на покой. Сплетницы утверждали, будто лет десять с небольшим тому он весьма покровительствовал привратнице, которая была тогда кухаркой у его жены.

И вот Марат, молодой человек, занимающий скромное положение, имеющий основания быть скрытным, принимающий у себя таинственных посетителей и находящийся на заметке у полицейских, отнюдь не был заинтересован иметь дело с комиссаром полиции, поскольку от комиссара мог попасть прямехонько к г-ну де Сартину, который чрезвычайно любит читать бумаги молодых людей, подобных Марату, и посылать авторов этих интересных сочинений в заведения, где те могут беспрепятственно предаваться размышлениям, в заведения, носящие названия Венсен, Бастилия, Шарантон и Бисетр.

Итак, Марат сбавил тон, и, чем смиреннее он становился, тем наглей держалась привратница. Из обвиняемой она превратилась в обвинительницу. В конце концов истеричная и раздражительная женщина распалилась, как огонь на сквозняке.

Она пустила в ход все — угрозы, клятвы, вопли, слезы; то была подлинная буря.

И тут Бальзамо счел, что настала пора вмешаться; он подошел к привратнице, которая стояла посреди комнаты и сыпала угрозами, вперил в нее взгляд, сверкнувший зловещим огнем, и, приложив к ее груди два пальца, произнес — но не губами, а взглядом, мыслью, волей — одно только слово, которого Марат не расслышал.

Тетушка Гриветта тут же умолкла, пошатнулась, теряя равновесие, потом отступила назад и под воздействием мощного магнетического флюида молча рухнула на постель; глаза ее были неестественно широко открыты.

Затем они закрылись и вновь открылись, только теперь не было видно зрачков; язык конвульсивно дергался, тело же было почти неподвижно, и лишь руки тряслись, как в приступе лихорадки.

— О! — воскликнул Марат. — Совсем как тот пациент в больнице.

— Да.

— Она спит?

— Тихо! — приказал Бальзамо Гриветте и обратился к Марату: — Сударь, настал миг покончить с проявлениями вашего недоверия и рассеять ваши сомнения. Поднимите письмо, принесенное этой женщиной, которое она, падая, выронила из рук.

Марат поднял письмо.

— И что дальше? — поинтересовался он.

— Потерпите, — ответил Бальзамо, взял у него письмо и, показав его сомнамбуле, спросил: — Вы знаете, от кого это письмо?

— Нет, сударь, — отвечала она.

Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо и велел:

— Прочтите-ка, что там написано, г-ну Марату.

— Она не умеет читать, — сообщил Марат.

— Но вы-то умеете?

— Разумеется.

— Вот и читайте его про себя, а она тоже будет читать, по мере того как слова будут отпечатываться у вас в мозгу.

Марат распечатал письмо и принялся его читать, Гриветта встала на ноги и, вся дрожа как в ознобе, покорная всемогущей воле Бальзамо, произносила, по мере того, как Марат пробегал глазами строки:

«Мой дорогой Гиппократ!

Апеллес только что написал свой первый портрет и продал его за пятьдесят франков. Сегодня эти пятьдесят франков будут проедены в трактире на улице Сен-Жак. Ты участвуешь?

Само собой, при этом часть их будет пропита.

Твой друг Л. Давид[64]».

Гриветта слово в слово повторила то, что было в письме. Листок выпал из рук Марата.

— Как видите, — произнес Бальзамо, — у тетушки Гриветты тоже есть душа, и душа эта бодрствует, когда она спит.

— И весьма странная душа, — заметил Марат: — Она умеет читать, меж тем как тело нет.

— Потому что душа все знает, потому что душа способна воспроизводить все, что угодно, посредством мысли. Попробуйте заставить Гриветту прочесть это письмо, когда она проснется, то есть когда тело замкнет душу в своей тьме, и вы увидите, что будет.