— Катя… ты стала такой взрослой… Зачем ты обрезала косу, ты же так любила ее? — протянула она руку к моим волосам, а я дернулась в сторону. Совершенно нечаянная, неконтролируемая реакция — как будто ушла от чего-то опасного, от того что может причинить боль, как нож или бритва. Я не хотела обижать ее но, конечно же, обидела. Она прикусила губу, но улыбнулась — у мамы всегда была железная выдержка. Это папа был легким в общении, очень эмоциональным человеком и, наверное — чувствительным романтиком, а она — очень рассудочной и сдержанной. Мы никогда не бегали и не бесились с ней так, как с ним. В самом раннем детстве я не висела на ней мартышкой, зацеловывая щеки, как на папе. Хотя и сказать, что она не любила меня, я тоже не могла бы — это не было бы правдой. Ее забота обо мне и доброе отношение были сдержанными, но они всегда были.

Я думала иногда — а не для мамы ли я старалась вести себя по-взрослому, только-только научившись контролировать свое поведение? Послушно смотрела, а потом и читала книжки, уединялась с развивающими играми, которые приносила мне она. Именно она учила меня, как нужно правильно говорить, как вести себя, чтобы не выглядеть смешной в глазах других людей. Это она, а не папа, научила меня читать и считать. Но никогда мы с ней не сидели, обнявшись, как с бабушкой, не плакали вдвоем над мультиками и фильмами и не делились самыми тайными мыслями. Мне в голову не пришло бы грузить ее детскими глупостями — для этого у меня всегда была бабушка. А мама до некоторых пор являлась главным авторитетом, я всегда старалась соответствовать ее ожиданиям — в поведении, учебе.

Она была очень сильной женщиной, настолько сильной, что легко смогла уничтожить семью, почти сломала папу, почти убила бабушку, отвратила от беззаботной жизни меня, заставив искать спасение в учебе и книгах. Папа был прав, я только сейчас отчетливо поняла это — на меня очень сильно повлияло то, что происходило в нашей семье. А теперь она опять была здесь.

— Ты не видела меня почти пять лет. Так что само собой — я выросла. Изменилась не только прическа.

— Я видела тебя в институте, каждую весну и осень, — просто сказала она, — приезжала и по нескольку дней сидела на лавочке, ждала, когда ты выйдешь, чтобы увидеть. Приезжала бы чаще, но сейчас я живу очень далеко отсюда. Вначале узнала тебя только по косе, — улыбнулась она, изящно поправляя пальцем тонкую оправу модных очков: — Я никогда не разрешила бы тебе носить такую одежду.

— Как же здорово, что никто не контролировал меня тогда, — пробормотала я, — мы зайдем в кафе или прогуляемся?

— Давай лучше посидим, я на каблуках. Я уже заглядывала — там почти никого нет, можно поговорить спокойно.

Я выбрала тот же столик, за которым сидела с папой. Мы ждали свой заказ и рассматривали друг друга. Тонкие темные, с изломом брови, накрашенные ресницы… она не собиралась плакать, встретившись со мной первый раз за годы. Как и я, впрочем. Большие карие глаза… они с папой были похожи, как брат и сестра, а вот я удалась в бабушку.

— А почему ты тогда не подошла ко мне? — решилась спросить я.

— Ты не стала бы говорить со мной. Я дала тебе время успокоиться, повзрослеть… терпела, сколько смогла. Теперь ты умеешь держать себя в руках, контролировать эмоции. Я сейчас неприятна тебе, но ты не подаешь виду, сдерживаешься. И у меня есть возможность попросить у тебя прощения — ты слушаешь. Я, собственно, и виновата-то только перед тобой, — отвернулась она к окну, как когда-то папа, трогая пальцами шпильки в узле волос — знакомый жест, мама нервничала. Но, похоже что только слегка, и это бесило. Я тоже вела себя сдержанно… относительно:

— Ты говоришь это так спокойно…, ты хоть когда-нибудь волновалась по-настоящему, переживала, искала в себе… совесть? Мне не нужны твои оправдания, мама, с головой хватило папиных.

— Как он? — чуть расширились ее глаза, тонкие пальцы с аккуратным маникюром сжались в кулак. Она убрала руку со стола. — Сейчас сезон… он опять на своей любимой охоте?

Мне становилось трудно…, я не могла понять ее, и терпеть эту холодную отстраненность больше не было сил. До меня не доходило, я просто не понимала — как можно так вести себя?

— Это врожденное у тебя? Такой холодный цинизм? Ты на самом деле считаешь, что можешь вот так просто появиться и задавать вопросы о нем? — подалась я к ней, — не трогай его, забудь вообще. У него уже есть другая женщина, только наладилась жизнь.

— Да… конечно, у него есть эта женщина. И сын… постой! Сколько это ему сейчас? Я никогда не умела определять возраст маленьких мальчиков, — медленно прошептала она, опять отводя глаза в сторону окна, — они почти всегда выше и крупнее девочек. Тогда он выглядел где-то на полтора-два… из этого я и исходила. Так значит, он познакомил вас с этой женщиной — Наденькой, — вздохнула она и опять взглянула мне в глаза, улыбаясь:

— Ты видишься с братом? Поэтому и решила встретиться со мной, что поняла причину? Но не оправдываешь меня, так же? Вторая семья твоего отца — не оправдание тому наказанию, что я назначила для него. Потому что пострадал не только он…, я поняла это намного позже, когда пришла в себя. Я очень виновата перед тобой, Катя. Почему-то считала тебя уже взрослой…

А я уже почти не слышала того, что она говорила дальше. Это просто не укладывалось в голове! И вообще не воспринималось или воспринималось, как полный бред. Я зависла на время, глядя на нее и вникая в сказанное ею. Это не могло быть правдой, человек не может так врать! Нет, кто-то и где-то наверняка может, но только не мой папа — не он. Я помню наш разговор — он тогда говорил, что любил ее и как он это говорил! Мне нужно было все это обдумать и осмыслить, я чувствовала какое-то несоответствие или же неправильность сказанного ею, все внутри просто вопило об этом. А пока у меня был всего один, простой и закономерный вопрос:

— Если это правда… тогда почему ты просто не ушла от него? Зачем ты мучила его… почти два года?

— Это было бы слишком просто, Катя, — спокойно ответила она, нервно сплетая при этом руки в замок: — Я слишком сильно любила его, больше всего на свете, больше себя и даже тебя, как оказалось. И захотела сделать ему так же больно…, нет — хотя бы частично похоже на то, что чувствовала я.

— Ты все врешь, — заключила я, вставая. То, что она говорила, не могло быть правдой. Я не слышала ни о каком брате, а папа любил только ее, иначе с ним не творилось бы такое и он бы такого не творил.

— Не знала, что он так и не рассказал тебе, я не стала бы… — протянула она с настоящим сожалением, — я так поняла, что женщина, о которой ты говорила — это она. Но раз уж все нечаянно открылось…, я не вижу ничего страшного в том, что ты узнала о брате. Это родной тебе человечек и все равно — рано или поздно, вас с ним познакомят. Может, папа ждет, когда он подрастет и станет понимать семью, родство? У меня есть их фото, хочешь посмотреть? Я смотрю иногда, чтобы оправдать себя, чтобы не забывать, что должна ненавидеть его…

— Вань, а я могу позвонить Сам-Саму? — интересуюсь я.

— Ты можешь делать все, что твоей душе угодно, — легко соглашается Иван.

— Ага, а душе ее было угодно…

Не дождавшись реакции, я вспоминаю, что Ваня не мой приятель и не просто сосед по палате, а сотрудник службы безопасности, а еще старший лейтенант запаса, то есть — поручик. Поручик — звучит игриво, это что-то из романтики и анекдотов, и меня так и тянет…, но дело — прежде всего. Набрав шефа, я жду ответ, а услышав его «да, алле», интересуюсь — а не могли ли ближайшие наши разработки с моим участием послужить причиной покушения на меня?

— Если вы, конечно, хотите, то я могу подъехать, и мы с вами подробно обсудим эту тему, мне будет приятно побеседовать с вами. И Ирочка хотела навестить вас, Катенька.

— Увидимся на работе, Самсон Самуилович, я не больна, меня просто заперли в палате с целью обезопасить самого ценного вашего сотрудника, — бодро докладываю под тихий хмык Вани. И не удерживаюсь: