— А… а? — не успеваю я сформулировать вопрос, как слышу голос Вани:

— Вам чего, девушка?

Я перевожу взгляд на слегка приоткрытую дверь и вижу там лицо Одетты.

— Что она здесь делает? — спрашиваю у Сергея.

— Я просил тебя подождать в вестибюле, — почти рычит он, поворачиваясь к двери. Она еще сильнее приоткрывает дверь и почти делает шаг в палату, глядя мне в глаза… и улыбается. До этого она никогда, ни разу не улыбалась мне.

— Очень захотелось посмотреть… проведать.

— Выйди и подожди меня там, где я сказал, — командует Сергей и она пожимает плечами и уходит. Я молчу, он тоже некоторое время молчит, потом объясняет:

— Мы из бассейна, там меня застал звонок твоей бабушки.

— Понятно… — тяну я.

— Что тебе понятно, объясни мне, пожалуйста?

— Что у нас с тобой ничего не получится, Сережа, — отворачиваюсь я, — от нее уже никуда не деться.

— Да что за глупости ты говоришь?! — злится он, а потом, видимо, вспоминает о Ване, который внимательно слушает наш разговор.

— Мы поговорим с тобой дома, хорошо? Когда тебя выписывают?

— Завтра, — вру я безо всякого зазрения совести, и он поднимается со стула, делает шаг ко мне, наклоняется и целует в губы. А мне впервые это — никак, совсем никак. Хочется, чтобы он скорее ушел.

— Выписывают обычно после обхода, так же? Я буду здесь часам к десяти-одиннадцати. Но лучше ты сама отзвонись. Обещаешь мне?

— Да.

Он уходит, а Ваня идет к двери следом за ним и выходит, немного подождав. Возвращается минут через десять-пятнадцать. Уставившись на стену, я жду, когда он выключит свет и тяжело ворочаю в мозгу очередную мысль.

— Кто это был с ним? Что за девица странного вида? — по-деловому интересуется моя охрана- друг и брат.

— Это его воспитанница, родная сестра погибшего мотоциклиста. Она влюблена в Сергея, и я уже даже… хочу спать, — охотно и легко объясняю я, все путается в моей голове — слишком много на сегодня, слишком…

— Нет уж, поднимайся — нас гонят. Сейчас едем домой, — командует он, а я шепчу дрожащими губами:

— Ой, да делайте вы все, что хотите! Только дайте мне спокойно умереть здесь, пожалуйста. Я никогда еще столько не плакала.

— Не прокатит, Катерина Николаевна. Бабушка уже готовит блинчики. Я уточнил — с соленым топленым маслом и с земляникой, толченой с сахаром.

— Я сама собирала, — слабо улыбаюсь я.

— Круто, — отстраненно говорит он, и мы готовимся на выход. Ваня опять тащит меня до машины на руках. Нам повезло — дождь на улице прекратился, но воздух все еще густой от влаги и странно теплый. Наверное, скоро станет теплеть быстро, стремительно, и настанет настоящая весна — с пахучими древесными почками, первой травой и цветами. Хочется побыть на улице дольше, но никакой к этому возможности — Ваня спешит.

На блины он тоже не остается, как ни приглашает его бабушка. Отнекивается и по нему видно, что действительно куда-то очень торопится. И в этом нет ничего удивительного — он и так потратил на меня почти два дня своей жизни. Потому я и не поддерживаю бабушку в попытках заманить его и накормить, просто благодарю и отпускаю. Он оставляет меня на диване в большой комнате и уходит, еще какое-то время я слышу в прихожей разговор, а потом бабушка возвращается и смотрит на меня.

И не отмолчишься ведь, придется придумывать и врать что-то допустимое и щадящее, но только не сегодня — мозг не осилит. Я научилась притворяться и виртуозно врать собственной бабушке — вынуждено, потому что всей правды ей просто нельзя знать. Получилось само собой после моей истерики и так убедительно, что я заподозрила в себе нешуточный талант к этому. И совесть моя при этом молчала, потому что я знала о существовании такого понятия, как «ложь во благо». Но сейчас сочинять что-то и притворяться я не в состоянии, поэтому просто применяю отвлекающий прием — устало и торжественно объявляю ей:

— Дедовой марки у нас больше нет. Я отдала ее.

— Да и мать ее так, — просто отвечает она, — ты доковыляешь до кухни, или сюда все нести? Или сразу спать? На тебе лица нет.

— Достали, ба… я спать хочу, во мне укол со снотворным, плывет все.

— Это тебе, наверное, тройчатку жахнули, да… у меня тоже от него мозги набекрень и язык заплетается. Давай, помогу тебе…

Все наши проблемы относительны. Эту глубокую мысль как-то озвучила бабушка, но на тот момент я не готова была проникнуться ею и понять. А вот сейчас как-то вспомнилось и понялось, потому что у меня появился какой-никакой опыт и уже имелись собственные наблюдения на эту тему.

И вот лежу я пригожим весенним утром (в окно светит солнышко) в чистой мягкой постели, живая и относительно здоровая, рядом с родным человеком, не голодная и не безработная, и рефлексирую. И как будто бы это нормально для человека разумного, но вот выводы, которые напрашиваются в результате, неутешительны. Я оказалась существом глупо-нежно-ранимым и жизнью капитально избалованным, потому что все мои немыслимые страдания на данный момент из-за "дамских метаний".

Об относительности: я даже не о горе от потери близких, с которым сталкиваются люди и как-то справляются с этим. Я о самом простом — чего стоят мои неприятности по сравнению с той же ситуацией у Наденьки? Когда мужа забрали, а ей с ребенком стало не хватать денег даже на еду? И когда детские подгузники — немыслимая роскошь и воспринимаются, как самый дорогой подарок?

Или еще пример: когда твой ребенок — инвалид, а ты бессилен из-за невозможности отдать ему то, в чем он так остро нуждается — руку, ногу, печень, сердце… даже если готов сделать это. А ты готов. Да вот только твое сердце ему не подходит — вот в чем беда. Или нога? Я не знаю, в чем проблема маленького Саши, просто не стала выяснять, потому что это больно и страшно.

Я сейчас думаю, что люди, не бросающиеся стремглав на помощь чужим больным детям — они в большинстве своем не жадные, хотя есть и такие, и даже не безразличные. Просто кто-то не имеет возможности, а кто-то боится, как вот я. Потому что проникнуться чужой болью страшно. Страшно близко подпустить ее к себе, дать ей бросить тень на твою сравнительно благополучную жизнь, примерить на себя. Я трусливо откупилась от всего этого, не выясняя подробностей. И просто не понимала раньше, что по-настоящему страшно — это видеть Сашу каждый день, каждый день знать и чувствовать собственное бессилие. А если не дай Бог, есть еще и причина винить себя в его страданиях, то тогда легче всего — сдохнуть! Но и этого нельзя — ребенок зависим от тебя.

Вот еще один хороший пример — девочка, родившаяся уродливой и отстаивающая свое право на нормальную жизнь еще с… наверно все-таки — со школы. В детском саду дети еще не так хорошо все понимают, они еще не так жестоки. Отсюда и занятия самбо — не сумев абстрагироваться от насмешек, она научилась защищаться от них физически. И все бы ничего, но тут вдруг — любовь. А у нее никаких шансов ни на что, кроме жалости и она соглашается на эту жалость, которая обещает хотя бы внимание. Отсюда и нежелание даже частично исправить свою внешность, потому что там все слишком… глобально. Полумеры не помогут, потому что конкурировать с теми, кого она видела рядом с Сергеем, она все равно не сможет, а вот жалости станет меньше.

И я даже не могу ненавидеть ее, хотя вчера в голову пришла одна мысль… Одетта борется за свою любовь, как только может — всеми силами, а я вот больше не хочу бороться с ней за Сережу. У меня было это время — узнать его, оценить, полюбить, но полюбить не получилось. Я не собиралась обманывать его или использовать, просто надеялась, что любовь придет позже. Скорее всего, так и было бы, но Одетта не дала этому случиться.

А еще мне стыдно признаться самой себе, но, наверное, я боюсь ее. И еще — это было бы слишком тяжело и неприятно — борьба с ней. Для того чтобы решиться на такое, нужен очень мощный стимул, огромное желание быть рядом с ним, готовность терпеть ради него постоянный страх и Одетту рядом, а этого во мне нет.