— Ты такая хорошенькая, когда розовеешь — мигом слетает налет этого вашего семейного аристократизма. И появляется моя маленькая девочка. Разреши мне сделать фото? Ты же не против, что тебе стоит?

Она сфотографировала меня раз десять. И непонятно чему радовалась при этом — тому, что я красная? А потом предложила:

— Я хочу сделать тебе подарок на память о своем приезде, ты разрешишь?

— Вы будто сговорились. Папа с покаянными подарками…

— Папа подарил тебе…? — мягко поинтересовалась она.

— Машину, на которой я сейчас приехала — «Жука».

— Тебе нравится, ты довольна?

— Само собой, раз я сама выбирала.

— А свой покаянный подарок я выберу сама, договорились?

— Ладно, только доешь то, что на тарелке, — поставила я условие, потому что не знала, что еще можно сказать. Я не могла отказать ей, только не сейчас, когда узнала такое и еще не определилась — что об этом думать.

— У меня плохо с аппетитом, Катюша, совсем не хочется. Наверное, все же переволновалась. Сейчас платишь ты или я? — подтянула она ближе свою сумочку, — не люблю споров на эту тему.

— Тогда я, ты же в гостях в нашем городе.

— В гостях, — радостно согласилась она, легко разрешая мне оплатить заказ. А я никак не могла понять — что не так? Почему появилось ощущение, словно я отстаю на шаг в нашем разговоре, в общении? А еще говорю не то и не так. Но ее, похоже, все устраивало — что бы я ни сказала. И я постаралась отвлечься от непонятного душевного стеснения и не надумывать себе того чего нет.

Мама уехала через три дня. И как раз на эти дни выпало время самых сильных морозов — к десятому декабря температура упала даже ниже двадцати градусов. Солнце было таким ослепительным что, отражаясь от снега, било по глазам и пришлось доставать темные очки. На улице было очень красиво, но не очень комфортно — морозно, скользко, слепяще ярко! Но мы все равно встречались с ней каждый день — в ее номере или в кафе при гостинице, где она остановилась. А потом гуляли, если это можно так назвать. Скорее — передвигались перебежками между магазинами. Почему магазинами? Не знаю, но так было проще ей и мне. Что еще может объединить двух женщин безо всяких условий и условностей?

Конечно же, оно никуда не делось и оставалось между нами — все то, что случилось до этого. Но были и разговоры о тряпках и духах, смех и примерки, перекусы в кафе при торговых центрах, уставшие от каблуков ноги, нейтральные разговоры о погоде, которая достала морозами, срочная необходимость купить меховые перчатки и теплые ботинки на низком ходу и другие совершенно необходимые на этот момент вещи. Но самым удивительным было то, что количество покупок, которое должно было стать запредельным, учитывая время, проведенное в магазинах, на самом деле оказалось очень скромным.

Засыпая дома в очередной раз, я вдруг поняла, что мы с мамой нашли хорошую причину быть рядом просто потому, что нам обеим хотелось этого. А еще то, что когда бушевали страсти в нашей семье, у меня не возникло ненависти ни к нему, ни к ней. Было какое-то странно отстраненное отношение ко всему, хотелось одного только спокойствия без потрясений, и еще чтобы все это закончилось скорее — хоть как-то, и уже все равно — как. Я только потом поняла, что такая отстраненность — это неправильно. Я просто не могла остаться безразличной к происходящему, ведь это была и моя жизнь, но сработала какая-то внутренняя защита. Мое подсознание применило какой-то милосердный психологический приемчик, максимально отгородившись и защитившись ото всего, что могло грозить мне страшными постстрессовыми последствиями — как у бабушки. А я просто погрузилась с головой в учебу — вот и все.

И то, что случилось в то время, до сих пор было будто затянуто милосердной какой-то дымкой, сгладилось и замылось в моей памяти — весь тот тихий, изматывающий ужас, от которого я сбежала из родной квартиры в бабушкин дом, а потом в институт. Вина за все это лежала на маме, я отлично понимала это, но ненавидеть ее не могла ни тогда, ни после. Мой спокойный флегматичный темперамент? Или до этих самых пор прикрывающая мистическая дымка-броня, так и не снятые с моей психики защитные латы? Недостаточно полное осознание сделанного мамой? Я не знала… не знала…

Я легко простила папу за все эти годы молчания и отстраненности, так же легко простила и ее. Почему-то не готова была ни мстить, ни отказываться от них. В конце концов, они не оставили меня в беспомощном состоянии или в опасности где-нибудь в чистом поле — голодной и босой. Они сделали все, чтобы обеспечить мое будущее и знали, что рядом со мной бабушка, а она могла вытянуть на себе целый детдом — своей надежностью, внутренней силой, заботой и душевным теплом. Я не хотела отказываться ни от одного из них, если только они не отказываются от меня. А уж узнав то, что узнала!

Мы все-таки поговорили обо мне — когда я осталась ночевать в гостиничном номере перед самым ее отъездом домой. Перед этим отпросившись у бабушки, само собой. Она все эти дни знала, где и с кем я провожу время, но вслух не осуждала меня и не отговаривала от встреч со своей бывшей невесткой, только потребовала, чтобы духу ее в нашем доме не было.

За все эти дни вместе, когда мы с мамой были заняты исключительно женскими глупостями, я, наверное, заново привыкла к ее присутствию рядом, к голосу, смеху, вниманию ко мне, одобрительным взглядам. И часто ловила себя на том, что рот уже открывается, чтобы вывалить на нее все свои переживания и проблемы, но как-то вовремя останавливалась. А потребность выговориться нарастала, нагнетая непонятное внутреннее напряжение.

В тот вечер уже в номере, умывшись и переодевшись ко сну, мы достали из холодильника вино и виноград, и удобно устроились в креслах. Я — укутавшись в гостиничный халат, а она — в новую меховую шаль. И я сделала то, в чем чувствовала необходимость все эти дни, да и до этого тоже — рассказала ей о наших отношениях с Сергеем и даже о Георгии рассказала. Она тогда казалась самым подходящим слушателем, а может с ней у меня случилось что-то похожее на эффект попутчика. Потому что не с кем было поговорить о своих чувствах, а накипело порядком. Я рассказывала, старалась не углубляться в подробности, просто отстраненно излагая факты, но даже это будто снижало степень давления или градус кипения наболевших переживаний.

А она внимательно слушала, затаив дыхание, не уточняя и не переспрашивая, сплетая свои тонкие пальцы в замок в особо тяжкие для меня моменты, необыкновенным образом понимая и угадывая их. Это сопереживание было в выражении ее лица, во взгляде, а потом и в слезах, которые я, на удивление, восприняла совершенно нормально, совсем не так, как бабушкины тогда. Почему? Мне некогда было углубляться в анализ — слишком многое, кроме этого, предстояло обдумать после ее отъезда.

Что мне нужно было от нее, чего я ждала в тишине, когда мой рассказ был окончен? Сама не знаю — советы не были мне нужны, я была абсолютно уверена, что поступала и до сих пор поступаю единственно правильно. Но стало легче уже от того, что я просто выговорилась. А мама ничего и не стала советовать, объяснив это тем, что не имеет на это права и высказавшись только в общих чертах:

— Как я жалею, Катюша, что не увидела их — обоих твоих мужчин, как же сильно я жалею… Уверена, что смогла бы понять очень многое, да-да… многое — по взглядам, манере держаться, говорить, даже молчать с тобой рядом. Часто сам человек бывает, как слепой, не понимая, что происходит вокруг него, и только сторонний взгляд в силах обнаружить истинное положение вещей. Но это говорит мое любопытство и тревога за тебя, а решать-то все равно тебе?

Что бы сейчас ни сказала я, что бы ни советовали тебе папа и бабушка, ты не станешь слушать и сделаешь все по-своему и это всегда так — как обязательная закономерность. Все, к сожалению, стремятся набивать собственные шишки, не принимая чужих советов, продиктованных опытом или пониманием происходящего. Ты тогда обмолвилась… и да, я согласна — я могу научить тебя только тому, как нельзя жить — свою семью я не смогла сохранить, так что и советы придержу. Разве что ты сама попросишь когда-нибудь… потом, — она кивнула на гроздь темного винограда и опять наполнила бокалы.