— Ты и ему это сказал?

— Само собой — еще в аэропорту, я встречал его. Не было у меня причин разводить с ним политесы.

— А с кем ты… говорил? Как ты узнал, что он прилетает?

— Твоя бабушка позвонила и велела встретить ее человека — в обязательном порядке. Я встретил, и мы поговорили.

— И что он сказал? — затаила я дыхание.

— Да какая разница?! — сердился папа, — какая разница, что сказал он, если для меня единственно важно — что скажешь ты?

— Он же тебе понравился.

— Ну и что с того…, а ты откуда знаешь? С чего ты взяла?

— Вчера ночью я подслушивала под твоим окном, — твердо и прямо смотрела я ему в глаза.

— Тем более… Я тогда тоже говорил, что на фиг он тут… — папа вытирал потный лоб ладонью, а я уже обнимала его.

— Ты правильно привез. Я три года его люблю — тихо, чтобы он не заметил, но он заметил и, кажется, тоже полюбил, папа. История ненормальная, дикая даже, но так тоже бывает.

— Ты не знаешь его совсем, а его колотит и трясет просто от упоминания твоего имени. Он мигом утащит тебя в койку, Катя — только я отвернусь на минуту. Я все это вижу! А ты маленькая еще, ты просто не понимаешь!

— Да что тут такого! Что ты орешь на меня?! Мне скоро пойдет двадцать пятый! Мне вообще… пора уже давно! У меня возраст!

— Он взрослый чужой мужик, у которого слюна течет на мою дочь, твою мать, Катя! Я не могу просто стоять и спокойно наблюдать это!

— Я верю ему! По-настоящему, папа! Не так, как вы с мамой! — вырвалось у меня нечаянно и совершенно бесконтрольно и послужило тормозом для нас обоих — орущих, мокрых и красных от злости.

— Та-а-ак… ну-ка, ну-ка, что там «мы с мамой»? — протянул папа, приседая опять на лавку и упираясь ладонями в колени: — Уточни, пожалуйста, а то я не в курсе дела.

— Идиоты, — прошипела я, разом роняя в бездну все свои прошлые намерения, потому что меня просто переклинило от злости. Снесло ею всякий здравый смысл: — Вы оба тупые идиоты — полные и…

— Короче. Это я понял. Дальше давай.

— … и безнадежные. Не изменяла она тебе, а мстила за вторую твою семью — Наденьку и Семушку… — закончила я уже почти шепотом и со страхом… настоящим страхом. Потому что с головы до ног окатило холодом от осознания того, что сейчас ему может стать так же плохо, как мне тогда. Нет — в сто раз хуже!

Он молча смотрел… и меня просто взорвало изнутри! Накрыло отчаяньем и страшным раскаяньем от такого потерянного, будто неживого его взгляда. Всхлипнула и сорвалась с места, и метнулась с чашкой к ручью, зачерпнула ледяной воды и, расплескивая, понеслась обратно. Обняв за шею, прислонила край чашки к его губам.

— Пей, папа… пей, пожалуйста, родненький, — уговаривала я его дрожащим от ужаса голосом.

Он все выпил, вытер губы, а я торопилась обратно — еще за водой, обещая в панике: — Сейчас, я еще принесу, подожди…

— Катя, отвали. Я напился, хватит. Та-а-ак… значит — Наденька… ну… тут нужно думать.

— Папа, только ты… — дернулась я обратно к нему.

— Не паникуй, Катерина. Я в твердом уме и четкой памяти… или как там? Катя, отстань, — отводил он от себя мои руки, а потом сдался: — Ладно, иди сюда, не реви только.

Мы сидели на лавке и обнимались. Было неудобно — спину я вывернула немыслимым образом, пальцами одной ноги судорожно упиралась в землю, а другую вообще не знала куда деть… но отпускать его от себя было страшно. Он погладил меня по спине и отстранился сам.

— Катюша, ну не вой, хватит, чего ты? Я, кажется, понял. Можешь больше не говорить ничего.

— Надо… — тяжело передохнула я, — думаешь, почему я испугалась? Даже у меня сердце прихватило, когда я узнала, что Наденька никакая не любовница.

— Какая любовница…? — безнадежно протянул папа.

— Ты не рассказал о ней маме — сказали другие, и получилось очень убедительно, папа, с фотографией втроем и видеозаписью, где Семушка называет тебя папой. Она хотела поговорить, поверить, но ты продолжал ходить туда.

— У-у-у… — простонал папа, сжимая волосы надо лбом в кулак. Глухо спросил: — А что ее мужик?

— Не было никакого мужика, она тебя любит до сих пор.

— Катя… она замужем, я точно это знаю.

— У тебя тоже есть Мира и что? — отвернулась я, — зря я это, наверное.

— Думаешь? — странно хмыкнул он, доставая из кармана телефон, а я прижала его руку, не давая делать это.

— Папа, подожди! Не спеши только, пожалуйста, не спеши! Ей нельзя знать, что все это ошибка. Я же тоже не стала говорить. Она просто не выживет, папа. Ты выжил бы?

— Я почти два года выживал и потом тоже — я закаленный. Не бойся — у меня есть план, я не буду ничего такого…, - уже набирал он мамин номер, отходя ближе к обрыву.

Я замерла, проклиная свой длинный язык, папино упрямство, заодно и Георгия, из-за которого все это завертелось, гадово солнце, живот, который подвело уже от голода, жару… Мы все это время сидели на самом солнцепеке. Вздохнула и стала поднимать над столом маркизу, подтягивая шнуры. Махнула папе рукой, чтобы возвращался в тень, но он все стоял, напрягшись и чуть опустив плечи, слушая длинные телефонные гудки и совершенно не обращая на меня внимания. Потом вдруг выпрямился и заговорил:

— Доброго дня… или что там у вас сейчас, э-э-э… Владислав Сергеевич. А могу я поговорить с Анной, не передадите ей трубочку? — и надолго замер, очевидно, слушая то, что говорил его собеседник. Минута шла за минутой, и я окликнула его. Папа растерянно оглянулся, и взгляд его был… как у заблудившегося ребенка или побитой собаки. Он выдавил для меня улыбку и лучше бы он этого не делал.

— Папа… что? — спросила я одними губами.

Он кивнул мне и показал большой палец — все хорошо, и я выдохнула. Нет, ну я знала…, я говорила с мамой часто — все это время, и перед отъездом тоже. Но какого я вообще рот свой открыла? Что меня вдруг дернуло? Куда меня занесло с этой проклятой правдой?!

— Я понял, Владислав. Вот сейчас допустим, просто допустим, что я все это заслужил. Выслушал тебя, заметь — не перебивая, и со всем радостно согласился. А по какому поводу и с чем связана вся эта проповедь? Что тебя вдруг пробило на личности? У нас с Аней общая дочь, значит, есть тема для разговора…, нет — замуж она собралась, например…, я попросил позвать к телефону Анну, это, кстати, ее… — и опять надолго замолчал. И вот теперь мне стало страшно по-настоящему, потому что папин взгляд и выражение лица… они стали не просто потерянными — они медленно превращались в умирающие.

На шум подъезжающей машины, что раздался со стороны подъездной дороги, я почти не отреагировала, только взгляд бросила рассеяно и перевела опять на папу, ожидая окончания разговора. Он, наконец, что-то буркнул — попрощался, наверное, и сунул телефон в карман. Повернулся к подъехавшему на «Фиате» Георгию и задумчиво уставился на него — смотрел, как тот не спеша выходит из машины.

Смотрела и я… как и целые годы перед этим, упиваясь этой его необъяснимой харизмой. Наблюдая просто немыслимо притягательную мужскую грацию, силу и какую-то сдержанную напряженность, почти угрозу в каждом его движении. Ощущение сжатой пружины, взведенного курка! И только сейчас пришло в голову, что это может быть не врожденная особенность, а приобретенная благодаря годам физических тренировок или владению боевыми искусствами.

Серые глаза внимательно изучили обстановку, темные брови почти сошлись на переносице, губы твердо сжались. Он шагнул ближе и опять мягко протянул мое имя — так, как не делал больше никто и никогда:

— Катя…, что у вас случилось? Все живы? Бабушка… как она?

А папа очень и очень сосредоточено размышлял, все так же глядя на него и решая что-то для себя, потом тяжко вздохнул и обернулся ко мне:

— Катюша, давай корми нас, мне сейчас нужно будет уехать и… иди сюда, я шепну тебе на ушко…

Я подошла, конечно, а как бы я отказалась? Если даже дышать боялась из-за всего этого — через раз получалось? Он обнял меня и прошептал в самое ухо очень-очень тихо, чтобы не услышал Георгий: