— Нет. Сразу — сюда, — бодро и с готовностью ответил он. Поддерживает разговор — ну да, а у меня мнительность уже зашкаливает. Передохнула… нужно успокоиться и вести себя, как обычно — как с папой, например.

— Я сейчас буду готовить ужин — кулеш, это жидкая каша с мясом. Ты не против?

— Я пробовал кулеш — с пшеном.

— Он же всегда с пшеном, нет?

— Да… наверное. Я — за кулеш.

Ну, вот так… потихоньку, как-то… Вскоре на площадке над обрывом горел костер и в котелке тихо булькало. Оттуда пахло жареным мясом и луком, пшено потихоньку разваривалось. Готовили мы вдвоем и будто бы сработались. Он организовал костер и принес воду, я делала все остальное. Но его постоянные взгляды жутко нервировали — ползали по телу, как лесные пауки. Я их чувствовала, я не могла двигаться свободно — зажималась и все время об этом думала. Отворачивалась и краснела… почти в костер лезла, чтобы щеки горели, будто от огненного жара. Это было невозможно!

— Ты не хочешь пока немного отдохнуть в домике? Я позову, когда все будет готово, — повернулась я от костра и, конечно же, сразу наткнулась на его взгляд…, задержала дыхание. Соврал…, все он себе представляет и, похоже — очень даже живо.

— Я мешаю тебе, раздражаю?

— Мне не по себе, когда меня так пристально разглядывают.

— Любуются…

— Называй это, как хочешь, но мне не по себе, — сдерживалась я, чтобы не сказать какую-то резкость.

— Привыкай… хочешь стихи? — вкрадчиво и чуть хрипловато протянул он. Прокашлялся и улыбнулся…

— Так легко получаются? По принципу — что вижу, то пою? — съязвила я. Похоже — мои слова не были восприняты им достаточно серьезно. Со мной творилось непонятно что — я и злилась и боялась обидеть его. Помешав в котелке, отгребла в сторону горящие дрова, превращающиеся уже в угольки. Добившись самого слабого кипения, прикрыла крышку и повернулась к Георгию. Он опять улыбался, ну да…

— Примерно так и есть — точно сказано.

— Ну… озвучь тогда, — согласилась я.

Он медленно кивнул, глядя на меня, и тихо прочитал, выпуская те самые пресловутые стада мурашек и давая им волю гулять по моему телу:

— Мой жадный взгляд ласкает тонкий силуэт,

Ткань тоже тонкая, луч солнца на просвет.

Обнять тебя, как он, окутать всю собою…

Все то, что чувствую… и называется любовью.

— Ты о другом думать не можешь… врал. Мы же только говорили об этом — договорились, кажется, — растеряно отмерла я, понимая, что стою с закатной стороны, и опускающееся к горизонту яркое пока солнце светит мне в спину, а сарафан действительно — легкий и ткань тонкая..

— Мои чувства далеки от платонических, — широко улыбался он, — но мы договорились, да.

— Ты сейчас разговариваешь со мной, как с глупым ребенком, — дернулась я наконец уйти из-под этого «просвета» и чуть не шагнула в кострище, но вовремя уклонилась. Георгий вскочил с лавки… и сел опять, увидев, что все обошлось.

— Да, это опасно.

Когда мы уже поели и убрали за собой, а солнце опустилось совсем низко, я привычно устроилась над обрывом, прихватив незаменимую кофту. Думала о том, что прошедший день был не таким и плохим. Что разговаривать с Георгием на неопасные, отвлеченные темы — вот как сейчас за едой… нормально, и даже приятно, хотя тоже немного волнительно. Полного спокойствия так и не наступило, но я уже начала привыкать к его присутствию, переставала внутренне дергаться от каждого его движения. Небольшая неловкость была еще и оттого, что я чувствовала себя будто бы и правой, но, в то же время — самую чуточку виноватой. И потому позвала, когда он вышел из душа — захотелось сделать что-то приятное для него, хотя бы поделиться незабываемым зрелищем:

— Солнце садится. Хочешь… посмотри закат. Только оденься теплее — здесь, как только стемнеет, так сразу резко холодает.

Он молча прошел в домик и вернулся уже в светлом джемпере. Он теперь одевался во все светлое… ему очень шло. Мы тихо сидели в тех же все креслах и смотрели на виднеющиеся в наступающих сумерках далеко внизу белые хлопья тумана над рекой. На горы, всплошную покрытые кудрявым каким-то лесом, как барашки… Я скосила глаза на его голову — короткие густые волосы чуть вились, и очень хотелось коснуться их рукой, попробовать наощупь, но я бы не посмела. А попробовала бы посметь — не поднялась бы рука. Я уже сейчас чувствовала, как она мистическим образом тяжелеет, как гиря — просто от того, что я допустила запретную мысль.

А солнце потихоньку опускалось, и зелень лесов становилась все темнее и плотнее, из ущелья потянуло холодком…

— Сейчас станет… — шепнула я и тихо охнула — самый краешек солнца скрылся, и из этого места вдруг полыхнуло на полнеба изумрудной зеленью! Миг… и стемнело, только ломаная полоса горизонта и часть неба над ней еще слабо светились привычным розовым светом.

— Зеленый луч, — тихо отозвался Георгий, — сломанный фиолетовый… редкое явление в горах, но бывает, как видно…

— Да… я слышала, что над морем это чаще… Трудно поверить глазам, — шептала я потрясенно, — это же десятый закат здесь и ничего подобного до сих пор…

— Катя… ты должна понимать, что у меня к тебе, — вдруг начал он, глядя все так же в сторону заката, а я промолчала и не стала его прерывать. Не то было настроение, чтобы спорить — совершенно не конфликтное.

— Это не примитивная похоть, ты могла сделать неправильный вывод… из стиха. Все очень серьезно — ты спасла мне жизнь… в буквальном смысле. Остервенелого от безысходности и своей несостоятельности озлобленного мужика ты превратила в любящего человека и поэта. И я сейчас не про марку. Да… — оглянулся он на меня и, увидев, что я внимательно слушаю, продолжил: — До этого были только злобные пасквили и мат, я уже душу терял в этой ненависти — к окружающему, к жизни, к себе…

Тогда, когда ты первый раз вышла на работу — это был день, когда Лена позвонила и сказала, что Сашку успешно прооперировали. Единственный счастливый для меня день за многие годы и вдруг — ты! И смотришь так, будто я такой, как раньше — на что-то хорошее способный и в это хорошее верящий, и меня такого еще можно любить…

Трудно понять и объяснить — что она такое? Но это точно не похоть и пошлость, скорее это вера и доверие, а еще — желание быть рядом, видеть, слышать, оберегать, быть ближе — максимально близко, до полного слияния душ и тел. К пошлой примитивной физиологии то, что сейчас во мне, не имеет никакого отношения. Потому что я сейчас… на разрыв, а мы просто сидим рядом… — протянул он ко мне руку, казалось — неосознанно, не глядя. Я не отдернула пальцы, и он осторожно сжал их, выдохнув с облегчением, почти со стоном. И продолжил спокойнее, тише:

— Я тогда — уже с тобой, стал мыслить иначе. Стал мягче, стал думать, а не метаться и понял, что ненавидеть непродуктивно до чертиков. Все равно не смогу изменить то, что творится — что для лечения тяжелых детей в нашей стране собирают деньги с миру по нитке, что у меня даже нет возможности подработать — Ленка не выдержит одна и к ней нужно бегом бежать с работы. Что замкнутый круг!

А раз не можешь поменять что-то глобально — меняй в себе и постарайся сделать счастливыми хотя бы тех, кого реально можешь и насколько можешь, так же? Благодаря тебе я начал смеяться и шутить, со мной смеялся Сашка, Ленка ожила, Натку стал насильно таскать на спорт… вначале, и сам… брал с собой их всех. Это все мелочи и долго рассказывать, но… мне уже было чем делиться с ними, у меня появилось это. Благодаря тебе эти три года моя семья жила, а не просто выживала, как раньше.

Катя… ничего общего с пошлостью. Это жгучая, дикая потребность быть как можно ближе — во всех отношениях. Потребность до дрожи, до… почти невыносимости! — сжал он мои пальцы и сразу отпустил их: — Но тут ты права — ее должны чувствовать оба… Холодно стало, действительно холодно, а я не очень верил… Пора спать?

Я тоже думала о том, что холодно и вода в душе остывает, а я не помылась на ночь. Отпустило что-то внутри, будто развязался тугой давящий узел. У меня получилось полностью расслабиться в своем доверии к нему, и думать о чем-то таком… простом и обыденном — постороннем. Откат настиг, наверное, после всех волнений этого дня и сколько можно нервничать, на самом деле? Я оттаяла и в результате зачем-то сказала: