Он покачал головой, отметая глупую мысль.

– Тогда почему?

В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность, что требовала от всех незамедлительных разъяснений.

– Не знаю!!!

Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.

– Извините, батюшка. И сам не соображу.

Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.

– Похоже, прав был доктор… Мозги у него съехали…

Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.

– Нужна связь с Москвой.

Телефонов у обывателей не было и пришлось идти на телеграф.

– Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.

Минута ожидания.

Губы князя растянулись в улыбку и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:

– Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев. Узнал? Ну спасибо, спасибо… Радость у нас! Спешу вот поделиться. Племянник-то выздоровел! Нет. То-то и оно, что безо всяких докторов! Вот что значит натура-то! Он теперь, я думаю, в Москву наладится. Поездом? Ну конечно поездом. Он как птица в Москву рвется. Встретьте его там как договорено было? Встретите? Ну и отлично. Да домой, конечно – куда же еще? И телеграмму. Телеграмму сразу же! Чтоб мы тут не волновались. Ну все. До свидания. С революционным приветом!

Князь положил трубку, и губы снова сошлись в линию.

– Надеюсь, сообразил…

– Так, по-моему, все ясно, – сказал батюшка. – Племянник, птица… Только вот где его искать?

Князь впервые за вечер улыбнулся.

– А вот это как раз не вопрос…

…К тому моменту, когда профессор долетел до Москвы, в голове у него стала складываться какая-то картина.

Постепенно в нем смешивались две памяти – его, профессора Московского университета Владимира Валентиновича Кравченко и фантомной фигуры германского профессора Ульриха Федоровича Вохербрума.

Чужая жизнь не помнилась как своя.

Годы, прожитые в чужой шкуре, сейчас вспоминались как наизусть затверженная книга. Интересная, увлекательная, с приключениями, но с чужими приключениями. Последние минуты в чужой шкуре были особенно ясными. Полузнакомое лицо и собственный непонятный страх…

Оставалось ответить на единственный вопрос, что это такое, что с ним случилось? Болезнь? Переутомление? Сумасшествие?

Может быть, ответ знают те, от кого он улетел?

Он подумал о том, чтоб вернуться, но что-то внутри воспротивилось этому. Мысль об этом вызывала приступ тошноты. Нет. Возвращаться нельзя.

Он перебирал в памяти обрывки впечатлений, так и не решив, что там чьё. Лица, чертежи, запахи горелого железа и снова чертежи…

… Если новая столица Империи и изменилась за годы его отсутствия, то не на много.

Окраины, во всяком случае, какими были, такими и остались – те же деревянные жалкие домишки с палисадниками. От вида этих неказистых построек на душе потеплело. Не разбогатели, значит пролетарии за счет награбленного. Получается, как не экспроприируй экспроприаторов, а чтобы жизнь к лучшему переломить, самим все-таки работать нужно… Осторожно просеянные воспоминания дали ему адрес дома в Москве. В прошлой жизни он занимал много места, и профессор отправился туда.

Память не подвела, и дом свой он нашел быстро.

Темнота скрывала улицу и ветхий забор. Перед ним он остановился, не зная, верно ли поступает, но другого места, где он мог бы укрыться, профессор не знал. Его окно не горело, но это ничего не значило. За три года Москва не изменилась, а вот список жильцов мог и поменяться…

Идти? Не идти?

Раздумья его оборвал голос из темноты.

– Владимир Валентинович!

Он обернулся.

Из заснеженной тьмы появились три фигуры. Одна впереди, двое – чуть позади. Явно не гопники. Вряд ли те стали б именовать его по имени-отчеству. Даже запорошенные снегом они смотрелись как-то интеллигентно, что ли… У переднего на носу поблескивал очки.

– Кто вы?

– Мы друзья…

Профессор промолчал, протянул руку к калитке.

– Вам туда нельзя, – сказал первый, уловив движение.

– А куда мне можно?

– Пойдемте с нами…

– Куда?

В голосе незнакомца прибавилось настойчивости.

– Пойдемте, Владимир Валентинович!

Профессор не сделал шага вперед, но и руки с калитки не убрал. Старший потянул его за рукав, но профессор легко освободился.

– Я вас не знаю.

Голос его визави оказался неожиданно спокоен.

– Знаете, но забыли… Сейчас мы это исправим. Семен Николаевич, дайте фонарь…

В руке нового знакомого появилась открытка. Сквозь редкие снежинки профессор разглядел фотографию Кремля.

И память вернулась.

Теперь в голове профессора не стало перегородки, отделявшей русского профессора от профессора немецкого. Он вспомнил все. Организацию «Беломонархический центр», задачу, поставленную пред ним товарищами по организации и итог трехлетней жизни с чужим сознанием.

Когда он давал согласие на все это, знал, что это должно будет кончиться. Только вот кончилось все не так, как планировалось. Его должны были ввести в старую личность незаметно для окружающих. Паролем, отпирающим его сознание, был вид Московского Кремля в определенной цветовой гамме и несколько слов на латыни.

Ввести должен был свой доктор, член Организации, но жизнь распорядилась по-своему.

Кто ж знал, что большевики наладят выпуск конфет? Кто мог подумать, что изображение кремлевской стены окажется за хрустальным графином и что день будет солнечным?

Так или иначе, все случилось, как случилось. Тратить силы и время на кусание локтей он не хотел. Оставалось надеяться, что все-таки время в чужой шкуре прошло не даром.

– Здравствуйте, господа, – устало сказал профессор. – У нас всё плохо?

– Ничего, ничего, профессор, – подбодрил его Семен Николаевич. – Не так уж всё скверно. Главное, что вы живы и с нами.

– Не вовремя это всё, – подал кто-то голос из-за спины. В словах слышалось сожаление.

– Ничего не поделаешь…

Профессор отчего-то чувствуя себя виноватым предложил.

– Может быть мне вернуться?

– В этом нет смысла…

– Они мне верят, – горячо сказал Владимир Валентинович.

– Нет. Если вы вернетесь, то у нас не будет ни вашего аппарата, ни вас.

Профессор хотел что-то сказать, но Семен Николаевич остановил его жестом.

– Я знаю, что они вам доверяют, но после срыва они вряд ли допустят вас к новым испытаниям.

Он усмехнулся.

– Для них ваше здоровье так же дорого, как и для нас…

…В заводской больничке Федосею выделили отдельную палату, и Малюков целыми днями лежал в койке, выложив поверх одеяла забинтованные руки. Дело было вобщем-то не так плохо. Глухота постепенно проходила, подсыхали легкие ожоги. Досталось больше всего кистям рук, которыми он загородил голову, да волосы сожгло выхлопом. Если б не эти мелочи, то можно было бы прямо сейчас в строй.

Только некуда.

Нет монолитного строя… Рассыпался….

Деготь рассказал, что испытания прекратили до особого распоряжения, а на заводе работает следственная комиссия, и ждут еще одну – из Москвы. Отголосками её работы, долетавшими даже сюда, стали визиты следователя, начавшиеся буквально на второй день.

Когда он приходил, Деготь пересаживался на кровать, а сержант ОГПУ деловито раскладывал на тумбочке блокнот, бросал цветные карандаши и начал допрашивать раненого. Первый допрос Федосею очень не понравился.

– Ты, товарищ, «гражданина» для других оставь… – Нехорошо прищурился Деготь, после первой же фразы следователя. – Тут все свои, потому и разговаривай по-человечески.