Чуть позже появлялись женщины с сумками: наверное, на базар за покупками. Через какое-то время они возвращались, и над домами и двориками показывались небольшие дымки: готовилась еда. Иногда ветерок доносил до меня запахи свежеиспеченного хлеба или лепешек, реже — аромат жареной баранины: вообще-то в основе своей рядовые жители Кабула жили весьма скромно и мясо ели не каждый день.

Потом, когда солнце поднималось в зенит и начиналась дикая жара, наступало затишье. Все живое пряталось в тень…

Жизнь местных казалась вполне мирной, спокойной и устоявшейся. Со стороны это выглядело примерно так: живут себе люди по раз и навсегда заведенным правилам и обычаям. Все у них нормально, ничего им особенного не надо, довольствуются малым: тем, что у них есть. Они здесь родились и выросли, а придет время — умрут, как умирали их предки, и их похоронят на кладбище рядом с ушедшими ранее в мир иной родными и близкими.

Иногда я ловил себя на странной мысли: что я им завидую. Они на своем месте, это их земля, их дома, вокруг их родные места, друзья, родственники. Наверное, им кажется, что красивее здешних мест, уютнее родного дома и дворика в мире ничего нет… И я представлял себя на их месте, как я выхожу утром, например, вон из того дома, иду на работу… Представлял, что я мог бы подумать и почувствовать, увидев здесь, на своей родной земле, иностранца в чужой военной форме, с оружием в руках… Наверное, мне было бы не очень приятно.

Конечно, я понимал, что не так уж сладко и безоблачно живется этим афганцам, что у них куча проблем и забот, причем похлеще, чем, например, у меня. И я понимал, что мое душевное смятение происходит от бытовой неустроенности и от неясности перспектив.

Ведь что у меня за душой? Своего жилья нет. Денег постоянно катастрофически не хватает: от получки до получки всегда приходится занимать. А в последнее время вообще пришлось жить на два дома: я в Москве, жена с детьми дома. Надо и самому питаться, и семье отсылать деньги. А там двое детей подрастают, аппетит у ребят волчий: что выставишь на стол, то и сметут. Одежду надо покупать, за квартиру платить, то да се… Вообще, эта постоянная нищета и нехватка средств сильно давили мне на психику.

Удивительно, сколько я себя помню, у нас никогда не было денег. Точно так жили и мои родители. Они всегда гордились тем, что жили честно, не воровали, не спекулировали. Работали на заво-де, который считали «родным», и всегда занимали деньги: то до аванса, то до получки. А ведь ни я, ни мои родители никогда не были мотами или транжирами. Ни мой отец, ни я не злоупотребляли спиртным. И сейчас, когда я завел свою семью — все повторялось. Какой-то заколдованный круг! Хоть и я, и моя жена были экономны, все равно лишней копейки в доме не было…

Интересно, что сейчас творится дома? Таня с детьми в заводском пионерском лагере. Устроилась на лето поработать воспитательницей. В принципе это хорошо: дети на природе, при ней, еда бесплатная, да и обстановку сменить неплохо. В городе сейчас жара, пыль…

Когда мы вернемся домой? Наверное, один Бог знает, да и то не наверняка…

Однажды мы с Володей из Челябинска, моим хорошим приятелем, заступили в наряд на ночь. Сидели снова на крыше, контролировали участок от угла забора посольства до запасных ворот. С внешней стороны периметр посольства охранялся афганскими военнослужащими из частей Царандоя (Народная милиция). Сверху нам был виден афганский часовой — молодой парень лет восемнадцати в серой царандоевской форме с допотопным автоматом ППШ (а я думал, что эти автоматы времен Отечественной войны теперь можно увидеть только в музее!). Он прогуливался взад и вперед, что-то напевая вполголоса, прищелкивая пальцами. Нас он, естественно, не видел и, наверное, полагал, что, кроме него, никто в это позднее время не бодрствует.

Вдруг со стороны проспекта послышались шаги и негромкие голоса. К часовому подошли трое местных, одетых в национальные одежды. Двое молодых и один постарше, с бородой.

Бородатый подошел к часовому и начал что-то говорить ему на повышенных тонах. О чем шла речь, мы понять, конечно, не могли, но было ясно, что у старика какие-то претензии к царандоевцу. Так они стояли минут пять, размахивая руками и переругиваясь.

На всякий случай я взял старика на мушку, потом подержал на прицеле двух молодых. Расстояние между нами было где-то метров пятьдесят: в случае чего — всех троих положу на месте короткой очередью.

— Что будем делать? — шепотом спросил Володька, тоже изготовившись для стрельбы.

— А черт его знает! — Я был старшим поста, и на мне лежала ответственность за принятие решения. — По идее, надо защищать часового, хотя с другой стороны… Они ведь не на нашей, а на своей территории. Вот если полезут через забор — будем бить на поражение. Их трупы должны быть на нашей территории — тогда мы с тобой будем правы… Давай подождем, что будет дальше.

— Давай, — сказал Володька и добавил, — если что, то тела и перетащить можно…

А между тем события внизу продолжали разворачиваться весьма неприятным для молодого царандоевца образом. От слов бородатый оппонент перешел к делу: залепил часовому гулкую пощечину, затем еще и еще… Часовой уронил звякнувший об асфальт автомат и, закрыв руками голову, опустился на колени. Старик отвесил ему еще несколько подзатыльников, плюнул в сердцах и пошел прочь. Повторив за бородатым плевки и подзатыльники, за ним потянулись два его спутника.

Улица опустела. Часовой стоял на коленях и плакал, размазывая по лицу слезы кулаком и пребывая в полной уверенности, что его никто не видит. Потом он встал, все еще всхлипывая, отряхнул брюки, подобрал автомат и, закинув его на ремень за спину, скорбно притулился у забора.

— Наверное, семейные дела, — сказал я.

— Наверное, — ответствовал Володя. — У всех свои проблемы…

Еще в Москве в разговорах о предстоящих в Афганистане испытаниях мы с ним часто обсуждали вопросы жизни и смерти, и оба пришли к выводу, что если суждено будет здесь погибнуть, то лучше уж легкой смертью — чтобы все произошло мгновенно, чтобы не мучиться.

И ранение, коль доведется получить, пусть будет легким и красивым, как в кино, где герои немного походят с перевязанной головой или рукой, а затем выздоравливают без всяких видимых последствий для здоровья.

А если уж, конечно, не дай бог (тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо, и стук-стук-стук по деревяшке), ранение будет очень тяжелым, например, с повреждением позвоночника или что-то в этом духе, в результате чего отнимутся руки-ноги, то мы договорились о том, что оставаться в живых в таком положении ни в коем случае нельзя. Жить обездвиженным до глубокой старости, гадить под себя и быть обузой для семьи — нет, этого допустить нельзя! Лучше уж сразу самому застрелиться. А если застрелиться не будет возможности? Что тогда делать? И мы договорились, что если с одним из нас вдруг случится такое несчастье, то другой должен будет помочь товарищу и совершить акт милосердия: пристрелить или еще каким-нибудь образом помочь неудачнику избавиться от жизни…

Эх! А все-таки хорошо было на КУОСе!

И я на минуту представил себе утреннюю тишину соснового леса, блестящие капельки росы на мягкой зеленой траве, опустевший без нас коттедж в далекой Балашихе… Сколько народу прошло через этот объект! Кто навстречу славе, а кто навстречу смерти…

Как поется в одной из наших куосовских песен:

Если гром беды великой грянет,

В неизвестность улетят они.

Пусть им вечным памятником станет

Проходная возле «ДорНИИ!»

Кондуктор пригородного автобуса объявлял остановку: «ДорНИИ — следующая!» — значит, нам выходить: метров через пятьдесят начинался наш, скрытый в густом кустарнике, глухой, окаймленный поверху колючей проволокой забор…

Вот и мы улетели в неизвестность. Где нам поставят памятники, и поставят ли?

А жизнь шла своим чередом и ставила перед нами все новые и новые задачи.