Напротив, смерть ребенка, существа еще как бы не завершенного и еще не включенного полностью в общество, вызовет, конечно, скорбь матери, но его похороны будут быстрыми и незаметными. В то же время кончина человека в расцвете сил будет воспринята как жестокая потеря и семьей и деревней: община видит серьезную утрату и мучительный удар в исчезновении человека, в которого она многое вложила и который от нее отторгнут в разгаре своей производственной деятельности. Такая смерть, очевидно, противоестественна, и в связи с ней будут часто упоминаться магически-религиозные причины».

Так оканчивался жизненный цикл человека — его восхождение по лестнице, последние ступени которой были скрыты в тумане страха и надежды.

Со смешанным чувством дружелюбного гостеприимства и сдержанной настороженности встречают пришельца в африканской деревне.

Среди баконго я видел, что в каждом селении есть хижина, где приют ждет случайных путников. В час, когда женщины подают еду, и они имели право на чашку риса с рыбным соусом, на место у костра.

Вниманием окружали гостя в деревнях бамбара в Мали: женщины чисто выметали для него лучшую хижину, в каждой семье были рады его накормить и напоить. Все жадно слушали, когда он начинал рассказывать о своей деревне, о дороге, сообщал городские известия. И конечно, никто никогда не ждал денег за крышу и еду. Если же путник решался сам заговорить об этом, он рисковал жестоко обидеть своей неловкостью принявших его людей.

Но одновременно странная настороженность встречала случайного пришельца. Конечно, если обнаруживались общие друзья или сородичи — члены одного клана часто рассеяны по всей стране, отношение сразу же менялось.

Но так бывало далеко не всегда. Ведь кто же решится угадать, что таится в душе незнакомого человека? К тому же было известно, что в дальних краях люди обладают особенно могучими магическими средствами. Может быть, и гость — злой колдун?

Здесь не боялись грабителей: в пустой крестьянской хижине только термиты да ящерицы были бы способны найти что-то для себя интересное. Другое дело — заговор, дурной глаз, от которых может не найтись защиты. Здесь опасались злобы, зависти, которые внезапно отравляют жизнь всей деревенской общины.

Страшились крестьяне и дурного слова, которое мо-

жет занести чужак; он и не заметит, как обидит человека, а рана останется, зарубцуется нескоро.

Конечно, первое время многое удивляло меня в тех деревнях, где я бывал: и характер жилищ, и странный быт, и необычные на европейский взгляд отношения между людьми. Не раз приходилось мне наталкиваться и на отчужденность, через которую переступить было трудно.

В «Социологических очерках» французского ученого Марселя Мосса я прочел интересное замечание:

«В ряде древних и даже современных обществ в некоторые периоды общественной жизни граждане разделялись на возрастные группы, на религиозные братства, на тайные общества, на военные объединения, на политические иерархии. Все эти организации были отличны от фратрий, кланов и семей, которые, впрочем, сохранялись. Часто они переплетались с последними, а иногда и между собой. Дело в том, что все эти группы наделены той или иной функцией…

Изучение этих случайных, временных или постоянных групп необходимо… Именно в функционировании этих групп обнаруживается, какая группа думает или действует и как она думает и действует. Именно в этом функционировании раскрывается, почему общество обращается к той или иной группе за идеей или за действием, почему оно покоряется его внушениям, почему отдает ему право действовать».

Я часто вспоминал это высказывание французского социолога, когда, пользуясь гостеприимством окружавших меня друзей-африканцев, пытался преодолеть крестьянское недоверие и подозрительность и понять тайны африканской общины.

Вождь — это громкое слово, с которым обычно ассоциируются представления о людях, окруженных ореолом реального либо призрачного величия. Люди, которых я встречал и которых в деревнях называли вождями, решительно не вязались с традиционными для европейца образами. Обычно худой, измученный тяжким земледельческим трудом крестьянский вождь вроде бы ничем не отличался от своих односельчан. Однако те явственно ощущали невидимый, но достаточно высокий барьер между ними и главой деревни. Его авторитетом никто не посмел бы пренебречь.

Этот авторитет, как я вскоре узнал, питался многими корнями.

Как правило, старшина деревни принадлежал к числу потомков основателя деревни, того, кто когда-то первым пришел на эти земли, взмотыжил здесь первым поле и его засеял или засадил. Тем самым он устанавливал с землей неразрывную, вечно живую связь, от поддержания которой в грядущих веках будет зависеть процветание нового поселения. Никто не был в состоянии лучше следить за ненарушимостью этой связи, чем прямые потомки первопоселенца, в чьих жилах текла его кровь.

«Ты не можешь строить дом там, где не жили твои предки», — гласит пословица баконго. Этот запрет был одним из самых строгих.

В конечном счете со всеми предками деревенской общины вождь должен был находиться в практически беспрерывном общении: им от имени деревни приносил он жертвы, на их алтаре зарезал кур, закалывал коз или баранов, к ним взывал, когда засуха угрожала урожаю. Духи умерших требовательны. В потустороннем мире они хотели жить столь же сытно и богато, как в родной деревне, и готовы были возмутиться малейшим проявлением невнимания. Их гнев мог быть опасен, и его боялись.

Авторитет старейшины поддерживался и авторитетом его рода. Сильный, процветающий союз сородичей легко удерживал влияние на деревенские дела в своих руках, но, когда его ослабляли эпидемии, внутренние раздоры, войны, разорение, соперники поднимали голову. Возможность продвинуть на видный пост своего выдвиженца сулила заманчивые выгоды.

Впрочем, далеко не простым делом было найти человека, способного вызвать всеобщее уважение. От будущего вождя требовались острое чувство справедливости, врожденная доброжелательность и мудрость. Иногда неделями заседал родовой совет, чтобы найти человека, который позже не возмутил бы сложившиеся в деревне отношения своей жадностью, невоздержан-ностью или пристрастной нетерпимостью, легкомысленной вздорностью своих решений. Будущий старшина был обязан обладать и дипломатическими навыками: временами ему приходится вступать в споры с соседями из-за земли или по другим поводам. Высокое умение требовалось также для приема наезжающих из города и часто вороватых чиновников.

В прочности корней, питавших власть деревенского вождя, не раз убеждались колониальные администраторы. Они, естественно, пытались всюду насаждать «доверенных» лиц и часто ставили их над деревнями, не считаясь с местными традициями. В результате возникало странное положение, когда подлинный хозяин общины прятался за спиной колониального ставленника. Первый не смел открыто проявлять свой авторитет, тогда как второй ничего не мог поделать без его поддержки. Временами такое положение сохранялось годами.

По мере того как деревня разрасталась, вокруг старшины складывался совет старейшин, в котором были представлены все группы кровных родственников, все большие семьи общины. Обычно старейшины собирались в тени раскидистого дерева, которое часто и называлось «деревом совета», на невысоком помосте. Вечером, когда спадал зной, они часами обсуждали общинные дела: перераспределение земли, сроки уплаты налогов, время проведения общинных праздников и ритуальных церемоний, конфликты между семьями. Вынесенное ими после неторопливого обмена мнениями решение принималось всеми крестьянами как закон.

«Старик не может упасть, самое большее — он споткнется», — говорят в деревнях баконго.

Мне приходилось встречать государей великих древних княжеств и мелких вассальных вождей. В их распоряжении были воины и полицейские, толпа чиновников всех мастей и рангов. Однако если отвлечься от этих административных «наростов», то обнаруживалось, что природа власти великих вождей имела ту же основу, что и авторитет незаметного деревенского старшины.