Работа была способом, позволяющим взять у природы то, в чем человек нуждался. И не больше. Характерно, что, когда крестьяне из районов террасного земледелия Того спустились в долины, на плодородные земли, они сразу же отказались от прежних интенсивных методов земледелия, хотя те позволили бы им собирать высокие урожаи. Излишек продовольствия им был не нужен.

Уже школа с ее твердым расписанием уроков воспитывала у крестьянской молодежи совершенно отличное от традиционного отношение к работе. Юношам и девушкам прививалась дисциплина, которой раньше они не знали: отныне не движение солнца, а жесткий график диктовал, как организовать дневной распорядок.

Большое значение приобретал в деревне наемный труд, особенно там, где крестьяне выращивали идущие на экспорт культуры, вроде кофе или хлопка. В этих местах широко применялась наемная рабочая сила. Использовалась она и на более редких крупных плантациях, принадлежавших частным компаниям или государству. Опять-таки занятым там людям приходилось привыкать к новой дисциплине, к новому распорядку.

Одновременно ломались и традиционные представления о «мужских» и «женских» обязанностях, о почетных и позорных, унизительных видах труда.

Европейцы, не знавшие африканской деревни, часто обвиняли рабочих-африканцев в лености, недисциплинированности. Они удивлялись, что рабочий мог бросить выгодное место, накопив нужную ему сумму денег, словно бы будущее его не волновало.

Дело было, конечно, не в лености или странной беззаботности вчерашних крестьян. Но старая трудовая психология деревни не могла измениться мгновенно, без мучительной перестройки всего образа жизни.

Таков был «багаж», с которым молодежь покидала родные места, отправляясь в город. Очевидно, миллионы срывавшихся из деревень юношей и девушек получили лишь самую начальную подготовку к суровым городским экзаменам. Многие не выдерживали испытания и возвращались, но еще большая часть навсегда оседала в городах, пытаясь приспособиться к новой среде, в то же время ее преображая. Подчиняясь городу, они пытались и сами подчинить его себе, перестроить по своему образу и подобию.

…После Банджула, столицы страны земляного ореха — Гамбии, выглядевшей с высоты ночного неба маленьким огненным пятнышком, Дакар показался мне громадным городом. С неба был виден длинный язык пламени, обведенный густой черной линией океана. Когда самолет приблизился, тысячи желтых и голубых огоньков замигали ему с земли.

Но поздней ночью когда я оказался в городе, он выглядел скорее темным, мрачным. На витрины магазинов фешенебельного бульвара Вильяма Понти были опущены стальные решетки. Тяжелой громадой нависало над улицами центра несколько хмурых одиноких многоэтажных зданий. Вдали мелькали силуэты редких в этот поздний час прохожих. Город спал тяжелым сном усталого человека.

День наступил солнечный. Утренний ветер нес с океана прохладу. В окно гостиницы, где я остановился, доносился разговор прохожих, многоголосый, разноязыкий шум оживленной толпы. Был апрель 1961 года.

Долгое время Дакар был центром колониальной федерации Французской Западной Африки, и это наложило на город свою печать. Здесь было больше европейцев, чем в других городах африканского Запада. Из соседней Мавритании сюда приходили кочевники-мавры, державшиеся небольшими группами в этом чужом городе и резко выделявшиеся в толпе своей длинной голубой или белой одеждой и черными тюрбанами. Несмотря на распад федерации, в Дакаре можно было встретить дагомейцев, малийцев, гвинейцев, нигерцев, которых забросили сюда перипетии карьеры в колониальной администрации или службы в крупных торговых домах. Сами масштабы Дакара — это масштабы столицы крупного государства.

По улице Венсана я вышел на бульвар Вильяма Понти, скромные Елисейские поля сенегальской столицы. Раскидистые деревья бросали густую тень. У вынесенных прямо на тротуары столиков многочисленных кафе сидели солдаты-отпускники с французской военно-морской базы Дакара, чиновники-французы, решившие до работы выпить кружку пива, студенты-африканцы местного университета. В витринах многочисленных маленьких магазинов лежали товары, которые можно увидеть в любом провинциальном французском городке.

Центральная площадь Независимости была залита солнцем. У здания министерства иностранных дел, построенного в характерном колониальном стиле, стояли полицейские в черных мундирах. Левее возвышалось громадное серое здание, занятое торговыми компаниями, магазинами. На углу бульвара Вильяма Понти и площади Независимости — тяжелый массив Банка Западной Африки. Пожалуй, именно здесь, на площади Независимости, я особенно остро почувствовал, до какой степени в городе было и еще остается сильным влияние Франции. Что африканского в этих европейского стиля домах? Разве сенегальцы дали улицам и площадям имена своих завоевателей или забытых в самой Франции министров давно павших правительств?

В тот же день я побывал в музее Фундаментального института Черной Африки, расположенном неподалеку от ультрамодернистского здания Национального собрания Сенегала. В этом музее собрана одна из богатейших в мире коллекций африканского прикладного и изобразительного искусства. Здесь можно увидеть уникальную коллекцию украшенных великолепным орнаментом бронзовых гирек, применяемых бауле и ашанти для взвешивания золотого песка, славящиеся своей выразительностью маски племени догон с плоскогорья Бандиагара. В одном из музейных залов выставлено интереснейшее собрание деревянных скульптур сенуфо из северных районов Берега Слоновой Кости. Когда смотришь на некоторые из этих фигурок, чувствуешь, что их выточила рука великого мастера. Недаром талантливость африканской скульптуры вызывала восхищение Пикассо и Матисса.

Что говорил африканский художник языком орнамента, скульптуры, масок? Для нас его слова столь же; непонятны, как непонятны этрусские надписи, но во многих районах Африки его речь продолжала волновать и 1будоражить умы людей, которым она ясна и близка.

В Дакаре истинно народное изобразительное искусство сохранилось только в музеях. Как в облике самого города было трудно обнаружить самобытные сенегальские черты, задавленные и растоптанные колониализмом, так и в работах африканских ремесленников, которые я видел, стандарт пришел на место творчества.

В начале бульвара Вильяма Понти расположилось несколько мастерских сенегальских резчиков по дереву. В этих мастерских молодые парни вырубали из твердых пород дерева как две капли воды похожие одна на другую женские головки, одинаковые, словно вышедшие из-под одного пресса, женские и мужские фигурки. С помощью полировки и черной краски они превращались в так называемый эбен — черное дерево.

Это было чисто коммерческое производство. Резчики изготовляли то, что находило спрос у европейского туриста, то есть соответствовало его вкусам. В сущности, они воплощали в дереве само представление европейского обывателя об африканском народном творчестве, и в результате получалось нечто уродливое.

Конечно, талант народа не погиб, и иногда в груде стандартных, безобразных вещей мелькнет произведение большого искусства, в котором чувствуется присущее самому художнику видение мира. Я видел ювелиров, которые продолжали давние традиции сенегальской и суданской филиграни. На моих глазах ткачи создавали ткани, радующие богатством красок и строгой простотой узора.

Чем больше я знакомился с Дакаром, тем больше сам город начинал казаться мне тенью Европы. Тень всегда искажает пропорции того, кто эту тень отбрасывает, так и в Дакаре европейские соотношения были нарушены. Контрасты, часто присущие самой Франции, были обнажены в этом городе до такой степени, что выглядели перенесенными в жизнь со страниц разоблачающего колониализм памфлета.

Из богатых районов центра такси за несколько минут доставило меня на пыльные улицы Медины. Мединой в Дакаре называют часть города, населенную исключительно африканцами. Какими далекими казались здесь богатые магазины и кафе улицы Мажино или площади Независимости!