Или власть. Ее носитель, вождь племени или государства, обычно скрывался за плотной завесой мистических обрядов. Сама сущность власти была таинственна.

Когда у балуба Катанги умирал вождь, то народу говорили, что он всего лишь болен, и его тело не предавалось земле, пока новый вождь не получал тех племенных регалий, которые должны были наделить его сверхъестественной силой. В ряде мест тело умершего оставлялось разлагаться до такой степени, чтобы от него можно было без ножа отделить череп. Этот череп затем высушивался и коптился, помещался в корзину и тщательно сохранялся как одно из важнейших звеньев в процедуре наделения нового вождя властью.

От этих обрядов тянет холодом. Однако было бы ошибкой полагать, что, поднимая голову к трону вождя, балуба утрачивал ясность взгляда.

Нконголо, герой одной из легенд этого народа, раз спросил у своих родителей, как могут черные муравьи-солдаты, которых очень немного, подчинять себе столь многочисленных термитов. Ему ответили, что муравьи собираются в шайки и не знают пощады. «Тогда и у меня будет шайка, и я также не буду знать пощады!» — воскликнул Нконголо.

Что же за туман застилал сознание этих же самых людей, как только они начинали рассуждать о рождении, о болезнях, о смерти, о том, почему власть в племени принадлежит тому или иному роду, о причинах стихийных бедствий?

Думается, за бросающейся в глаза противоречивостью архаичного сознания стояла сложность понятий, которыми оно оперировало, «многоплановость» отдельных, как конкретных, так и общих, представлений архаичного человека. Эта двойственность понятий хорошо раскрывается в небольшом эпизоде, рассказанном британским миссионером У. Бертоном.

Как-то раз он обратился к вождю со словами, что куры расклевывают пищу, которую тот принес в жертву своему духу-хранителю. В ответ вождь спокойно объяснил, что куры и собаки поедают зримую пищу, рядом же находится «теневая». Она-то и доставляет радость и наслаждение умершим.

Точно так же любой отдельно взятый предмет мог помимо своей физической материальности обладать иными, сразу не различимыми чертами. Простой камень становился фетишем в руках колдуньи баконго. Озерный крокодил символизировал прапрапредка племени у некоторых северных народов Ганы. Вырезанное мастером из куска дерева сиденье у народов акан могло заключать в себе всю жизненную силу рода. Практически не было предмета в окружающем человека мире, который не имел бы или не мог бы приобрести многих значений уже в силу того, что в общественном сознании представление о нем было двойственным.

В этой связи интересно наблюдение, сделанное этнографом С. Неделей среди нигерийских нупе. Он писал: «Нупе, верящий в духов-хранителей и чудесные сказки, не противопоставляет эти свои представления другим принятым в его обществе интеллектуальным принципам. Проблема выбора между верой и знанием перед ним не возникает, и ему не надо, отвергая что-либо одно, соглашаться с другим. Скорее он совмещает в своем сознании и первое и второе, но распространяет их на разные стороны жизни. Он знает, что тяжким трудом можно вырастить хороший урожай, однако в иных случаях этот же результат получают благодаря духам-хранителям. Одни болезни возникают оттого, что съедаешь дурную пищу, тогда как другие вызваны недоброжелательством ведьм. Некоторые события в прошлом запечатлены в памяти отдельных лиц, но к другим относятся с не меньшей верой, хотя, как сказал бы нупе, „никто их не видел“».

Нупе просто не замечал противоречия между тем, что мы называем верой, и тем, что называем знанием. Да он и не мог бы ощущать этого противоречия, поскольку в его глазах граница между первым и вторым размыта и неотчетлива.

Можно ли в этих условиях абсолютизировать двойственность архаичного сознания, как это делают некоторые, в частности французские, этнографы? Можно ли говорить о параллельном сосуществовании «научного» и «мистического» мышления?

Вряд ли. В духовном мире крестьянина нупе не произошло размежевания между этими двумя типами мышления. Больше того, в его представлениях реальное и воображаемое встречались, взаимопроникали, сплавлялись, причем этот умственный «сплав» отличался удивительной устойчивостью против внешних воздействий.

Здесь проявлялся еще один признак архаичного сознания — его видимая хаотичность. Им зачастую устанавливались фантастические, ничего общего не имеющие с реальными связи между предметами, между явлениями. Произвольность навязываемых архаичным сознанием внешнему миру отношений производит впечатление не только беспорядочности, но и временами пугающей иллюзорности, призрачности. Это впечатление естественно, если подходить к духовному миру архаичного человека с мерками европейца XX века. Но допустимо ли это? Не правильнее ли «расшифровать» его собственную логику, проследить ход его мысли? И тогда обнаружится, что присущее ему ви?дение мира отличается целостностью, стройностью, внутренней последовательностью.

Наверное, все так же менялось перед глазами Алисы, когда она путешествовала по Стране Чудес. Предметы неожиданно трансформировались, исчезали при прикосновении, показывали неожиданные свойства, однако самые удивительные превращения не могли скрыть черт и признаков весьма реальной действительности.

Эту «действительность» архаичного сознания, его внутреннюю логику позволяет понять знакомство с многочисленными в каждом предклассовом обществе табу. В системе запретов с резкой выразительностью проявлялись и внешняя беспорядочность этого сознания и его непреодолимое стремление к строгой законченности. Табу могут служить хорошей иллюстрацией этого противоречия.

Запреты бесконечны. Среди ламба Замбии нельзя переносить огонь из старой деревни на новое поселение. У ланго Центральной Уганды женщинам бывает запрещено употреблять в пищу мясо некоторых антилоп, есть многие дикие ягоды. Им не позволялось также переступать через выступающие из-под земли корни деревьев, через стволы, поваленные ударом молнии, находиться в тени смоковниц. Все эти запреты должны были соблюдаться с особой строгостью, если женщина беременна.

Некоторые табу носили личный характер, другие затрагивали либо мужчин, либо женщин, либо детей, либо стариков, третьи — весь род, все племя, всю этническую группу. В одних случаях запреты соблюдались лишь в течение определенного времени, скажем, в период беременности или болезни, в других — постоянно. Особенно многочисленными запретами были окружены наиболее важные периоды в жизни человека и семьи — рождение ребенка, достижение им половой зрелости, брак. И это понятно, если вспомнить, что табу служило прежде всего защитным средством от беды, от несчастья.

Какие же идеи оправдывали существование запретов в глазах человека архаичного общества, придавали им необходимую видимость разумности?

Некоторые табу имели, на первый взгляд, моральный характер. Например, строжайшее запрещение женского адюльтера у очень многих африканских народностей. Европейцу это табу кажется настолько естественным, что он склонен забывать, что основания этой этнической нормы в африканском обществе совершенно иные, чем в европейском.

У ланго измена женщины рассматривалась как серьезнейшее преступление и каралась смертью. По их мнению, внебрачная связь была отнюдь не простым моральным прегрешением, а нарушала основные принципы племенного общества, создавала для него определенную угрозу. Существовало выражение, что измена «портит род». В чем его смысл?

В родовом обществе кровные связи играли особую роль. Ими определялось нечто большее, чем поверхностные взаимоотношения людей; сознание общности происхождения спаивало этих людей в сплоченную, монолитную группу. И адюльтер порождал опасность именно для этой духовной, моральной целостности рода, причем нераскрытая связь представлялась особенно угрожающей, потому что никто не мог предупредить возникновения в ее результате невидимой трещины в общине, которая неизбежно обнаружилась бы позднее и причинила роду непоправимый ущерб.