У Рузвельта округлились глаза:

– Вы… Вас, дамочка, похоже, слишком долго не было в Управлении – какая дерзость! – Впрочем, он тут же успокоился и жестом указал нам на дверь. – Давайте, проваливайте. У меня здесь еще целые залежи официальных бумаг, а это дело на всю ночь, ибо кто-то увел у меня секретаршу.

Мы с Сарой вновь ступили на Мэдисон-авеню уже около восьми вечера, но по домам расходиться не хотелось – нас переполняли воодушевление от того, что нам позволили вести следствие дальше, и теплый воздух чистой весенней ночи. Не меньшим кощунством казалось нам запираться в штаб-квартире, дожидаясь Айзексонов, хотя необходимо было поговорить с ними сразу же по приезде. Мы двинулись пешком в центр, и тут меня вдруг осенило: а почему бы нам не поужинать на открытом воздухе у отеля «Сент-Денис», как раз напротив дома №808. С этой позиции мы бы наверняка не проглядели детективов. Сару эта идея устроила как никакая другая, и чем дальше мы шли по авеню, тем восторженнее становилась моя спутница. Я давно не видел ее такой: куда-то подевалась даже угловатая порывистость ее движений, хотя ум ее не блуждал, а мысли она высказывала последовательно четкие и значимые. Объяснение такому ее поведению пришло мне в голову позже, когда мы сидели за столиком, и было весьма незатейливым. Несмотря на слова Теодора о возможной официальной и общественной реакции на весть о ее причастности к этому следствию, Сара в тот момент была сама себе хозяйкой, профессиональным детективом – по сути, а не по должности. Впереди нас ожидало еще немало испытаний и разочарований, и я до сих пор благодарен ей за тот немеркнущий энтузиазм. Она была движущей силой всего нашего предприятия больше, чем кто-либо другой.

Количество поглощенного мною в тот вечер вина превысило все мыслимые пределы: к моменту, когда мы покончили с обедом, изгородь, отделявшая наш столик на углу «Сент-Денис» от тротуара, уже не могла сдержать моих страстных порывов, выражавшихся в знаках внимания множеству красивых женщин, которые в тот час невинно слетались на маняще-яркие огни витрин магазина «Маккрири». Сару мое разнузданное поведение начало утомлять, и она уже была на грани того, чтобы предоставить меня моей судьбе, когда ее внимание что-то привлекло. Я тоже обернулся и в указанной ею стороне узрел остановившийся у дома №808 кэб, из которого изможденно вывалились Маркус и Люциус Айзексоны. Быть может, виной тому алкогольные пары, или события последних дней, или даже погода, но только вид их наполнил меня таким ликованием, что я тут же перемахнул через изгородь и бегом устремился к ним через Бродвей с изобильными приветствиями. Сара последовала за мной более рациональным манером. В прериях Люциус и Маркус, очевидно, провели изрядно времени на солнце, ибо кожа их значительно потемнела, а вид сделался располагающим и здоровым. Казалось, они тоже обрадованы своим возвращением, хотя я не был уверен, что их радость выдержит испытание вестями об отставке Крайцлера.

– Удивительные там места, – сказал мне Маркус, извлекая багаж из кэба. – В их свете жизнь в этом городе видится совсем иначе, определенно могу вам сказать. – Он потянул носом воздух. – Да и пахнет там лучше.

– Нас даже умудрились обстрелять на одном перегоне, – добавил Люциус. – Пуля пробила мою шляпу! – И он продемонстрировал нам дыру в тулье, сунув туда палец. – Маркус сказал, что это вряд ли индейцы…

– Это не индейцы.

– Да, конечно, он сказал, что это не индейцы, но лично я в этом не уверен, к тому же, по мнению капитана Миллера из форта Йейтс…

– Капитан Миллер просто очень вежливый человек, Люциус. – снова прервал его Маркус.

– Ну, возможно, – отозвался брат, – только он же сказал…

– Что он сказал о Бичеме? – без переходов спросила Сара.

– … что несмотря на разгром большинства крупных индейских банд…

Сара схватила его за плечи и встряхнула:

– Люциус. Что он сказал о Бичеме?

– О Бичеме? – переспросил Люциус. – А, ну да. В общем, много чего сказал.

– Это «много чего», в сущности, можно свести к одному, – сказал Маркус, глядя на Сару. Последовала пауза; огромные карие глаза детектив-сержанта наполнились многозначительностью и решимостью. И он закончил: – Это наш человек. Иначе и быть не может.

Несмотря на изрядный шум в голове, новости, поведанные нам Айзексонами все за тем же столиком у «Сент-Дениса», моментально протрезвили меня.

В конце 1870-х капитан Фредерик Миллер – теперь ему чуть за сорок, а тогда он был подающим надежды лейтенантом – был откомандирован к штабу Западной армии в Чикаго. Размеренная штабная жизнь быстро наскучила ему, и Миллер подал прошение о переводе его дальше на Запад, где он рассчитывал на более активную службу. Прошение удовлетворили – Миллера перевели в Дакоту, где он был дважды ранен, причем во второй раз лишился руки. Пришлось вернуться в Чикаго, однако от штабной работы он отказался, предпочтя пост командира резервных сил, которые держали для чрезвычайных ситуаций. Именно там в 1881 году он впервые столкнулся с юным бойцом по имени Джон Бичем.

В Нью-Йорке тот сказал вербовщику, что ему восемнадцать, однако Миллер сомневался – даже когда новичок прибыл через полгода в Чикаго под его командование, он выглядел гораздо моложе. Впрочем, мальчишки часто привирают возраст, чтобы поступить в армию, и Миллер смотрел на это сквозь пальцы – тем более что Бичем показал себя примерным солдатом: дисциплинированным, внимательным к службе и достаточно исполнительным, чтобы за пару следующих лет дослужиться до капрала. Правда, его неоднократные прошения о переводе дальше на Запад, чтобы сражаться с индейцами, раздражали начальство, вовсе не желавшее терять свой лучший унтер-офицерский состав на фронтире; но все это время лейтенант Миллер не мог нарадоваться на своего подчиненного. До 1885 года.

В тот год в беднейших кварталах Чикаго произошла серия инцидентов, при которых Джон Бичем показал свое истинное лицо. Человек достаточно нелюдимый, он после службы частенько хаживал в иммигрантские кварталы и предлагал свои услуги благотворительным миссиям, занимавшимся с детьми, в частности – с сиротами. На первый взгляд, вполне достойное начинание для солдата, желающего с пользой потратить свое личное время – уж куда лучше, чем регулярно напиваться и выяснять отношения с местными, – так что лейтенант Миллер не придавал этому особого значения. Впрочем, через несколько месяцев он все же заметил перемену в настроении Бичема – заметный сдвиг в сторону угрюмства. Поинтересовавшись причиной, он не получил удовлетворительного ответа; но вскоре в расположении части появился глава одной из миссий и пожелал встретиться с офицером. Миллер выслушал этого человека: тот потребовал, чтобы капралу Бичему отныне официально запретили приближаться к сиротскому приюту. Когда же лейтенант поинтересовался причиной, человек отвечать отказался, ограничившись фразой, что Бичем, дескать, очень «расстроил» нескольких воспитанников. Миллер немедленно вызвал к себе Бичема, который поначалу впал в ярость и негодование, объявив, что человек из приюта попросту ревнует: дети расположены к нему, Бичему, больше, чем к своему воспитателю. Лейтенанту Миллеру такого объяснения показалось недостаточно, он нажал на Бичема посильнее, и тот в результате пришел в крайнее возбуждение и обвинил в произошедшем как Миллера лично, так и всех его командиров. (Стоит добавить, что лейтенант так и не выяснил истинной природы тех событий.) Всех этих хлопот, продолжал тогда Бичем, можно было избежать, если бы командование удовлетворило его просьбу о переводе на Запад. Миллер нашел поведение капрала в ходе беседы весьма тревожащим и отправил его в длительный отпуск, который тот провел в горах Теннесси, Кентукки и Западной Вирджинии.

Вернувшись в часть в начале 1886 года, Бичем выглядел намного спокойнее. Он вновь стал тем исполнительным и образцовым солдатом, к которому привык Миллер. Но то была лишь иллюзия и она развеялась во время приснопамятных майских беспорядков в Чикаго. Мы с Сарой уже знали: Бичема отправили в госпиталь Сент-Элизабет после того, как 5 мая в суматохе стычки в северном пригороде Миллер застал капрала «разделывающим» (как выразились врачи) труп одного из забастовщиков. И то, как Бичем обошелся с телом, рассказали нам Айзексоны, разительно походило на увечья покойных родителей Яфета Дьюри и мертвых детей в Нью-Йорке. Миллера охватили отвращение и ужас, когда он увидел, как его лучший подчиненный, весь в крови, стоит над изрезанным трупом, глаза которого выковыряны огромным ножом; Миллер колебался недолго и освободил его от службы. Несмотря на то что лейтенант видел, как на Западе в ветеранах вспыхивает звериная жажда крови, такое поведение практически всегда объяснялось годами жестоких боев с индейскими племенами. А у Бичема боевого опыта не было, и объяснять такой поступок оказалось нечем. Полковой врач, осмотревший капрала после инцидента, немедленно объявил его негодным к несению службы, Миллер присовокупил собственный рапорт, и Бичема спешно отправили в Вашингтон.