Сара в ответ на известие о своей новой обязанности устало кивнула, и я понял, что ее пора немедленно уводить от Крайцлера, который утомлял даже выспавшегося человека. Я эскортировал ее из комнаты до лифта. Наш спуск сопровождало лишь умиротворенное урчание подъемника, отдававшееся эхом в темной шахте.

На первом этаже мы практически налетели на Айзексонов, чье возвращение было задержано отнюдь не толпой в Кэсл-Гарден (которая рассеялась вскоре после нашего отбытия), а Теодором, настоявшим на том, чтобы они составили ему компанию в набеге на его любимый Бауэри и победоносном завтраке, состоявшем из стейка с пивом. Оба детектив-сержанта выглядели такими же измотанными, как и мы с Сарой, так что мы даже не успели толком переговорить. Маркус и я в двух словах решили, что днем могли бы встретиться и навестить клуб «Золотое Правило», после чего они ступили в лифт наверх, а мы с Сарой – на пустынный Бродвей. Нам нужно было найти кэб.

На улице оказалось не так уж мною экипажей – утро было слишком ранним и холодным даже для самых работящих извозчиков, но пара-тройка колясок милосердно поджидали седоков через дорогу, у отеля «Сент-Денис». Я помог Саре устроиться в одной. Перед тем как распорядиться, куда ехать, она глянула вверх, на все еще горевшие окна шестого этажа дома №808.

– Он, наверное, не останавливается никогда, – тихо сказала она. – Как будто… как будто у него личные счеты с этим человеком.

– Ну, – ответил я, широко зевая, – если у нас появится результат, подтвердятся многие его теории.

– Нет, – ответила Сара все так же тихо. – Тут что-то еще, что-то большее…

Заметив, как она смотрит на нашу штаб-квартиру, я решил поделиться с ней собственной тревогой:

– Хотел бы я знать, что происходит с Мэри?

Сара улыбнулась.

– Ты никогда не был романтичным человеком, Джон. И никогда этого не почувствуешь.

– То есть? – в искренней озадаченности спросил я.

– То есть, – чуть ли не снисходительно ответила мне она, – она влюблена в него. – Пока я стоял, разинув рот, она постучала по крыше: – Извозчик? В Грамерси-парк. Будь здоров, Джон.

Она продолжала улыбаться, пока ее экипаж удалялся вверх по Бродвею. Оставшиеся извозчики наперебой предлагали мне свои услуги, но Сарино известие так потрясло меня, что я мог лишь мотать головой. Возможно, если прогуляться – или, скорее, дотащиться – до дома, разум мой прояснится. Я оказался чертовски не прав. Смысл заявления Сары и вид, с которым она все это произнесла, – слишком все это дико, чтобы я сумел разобраться за несколько усталых минут. К тому же прогулка меня доконала, так что когда я рухнул на бабушкины простыни, слабость тела моего и духа была настолько велика, что я даже не потрудился снять с себя грязные тряпки, в которые превратилась за ночь моя одежда.

Пока я спал, меня вновь одолело дрянное настроение, так что в полдень я пробудился в дичайшем раздражении. Оно только усилилось с появлением посыльного, принесшего записку от Ласло, написанную сегодня утром. Оказалось, минувшей ночью на Лонг-Айленде арестована некая миссис Эдвард Халс, пытавшаяся убить своих детей ножом для разделки мяса. Несмотря на то что в итоге женщину выпустили под опеку мужа, Крайцлера пригласили для освидетельствования ее психического здоровья, и он берет с собой Сару. Никто и не думал устанавливать связи между нашим делом и миссис Халс, объяснял Ласло, скорее интерес Сары (воскресший, разумеется, после нескольких часов сна) сводится к созданию образа воображаемых женщин, который, по мысли Крайцлера, можно будет применить для дальнейшего понимания нашего воображаемого преступника. Но в пущее раздражение меня ввергло не это само по себе, а как именно Крайцлер излагал: словно они с Сарой отправляются на загородный пикник. Сминая записку в комок, я весьма ядовито пожелал им приятного дня. После чего, кажется, даже плюнул в раковину.

Следом позвонил Маркус – он назначил нашу встречу на пять часов у станции Эл на перекрестке 4-й улицы и Третьей авеню. Пришлось одеться и прикинуть собственные планы на день. Планов выходило немного и все они были довольно унылыми. Выходя из комнаты, я обнаружил, что моя бабушка дает званый ланч: среди участников фигурировали ее тупоумная племянница, ее не менее приятный муж (состоявший, к слову сказать, партнером моего отца но инвестиционному фонду) и одна из моих троюродных сестер. Все трое немедленно принялись засыпать меня вопросами о моем отце; мне же решительно нечего было им отвечать, ибо контактов с родителем я избегал уже много месяцев. Тогда они вежливо стали наводить справки о матери (которая на данный момент, насколько мне было известно, путешествовала по Европе с компаньонкой), вежливо уклоняясь от расспросов о моей бывшей невесте Джулии Пратт, с которой они поддерживали светское знакомство. Вся беседа была исполнена лицемерных улыбок и смешков, и нерасположение мое переросло в совершенное уныние.

Правда же заключалась в том, что я уже много лет как не поддерживал цивильных отношений с большинством родственников – по причинам достаточно веским и вместе с тем легко объяснимым. Сразу после окончания моей учебы в Гарварде мой младший брат – чье вступление во взрослую жизнь оказалось еще более беспокойным, чем у меня, – свалился в Бостоне с корабля за борт и утонул. Длительная процедура вскрытия выявила то, о чем я мог бы сообщить всем и каждому, если бы меня спросили: брат мой был законченным алкоголиком и морфинистом. (В последние годы он был регулярным собутыльником младшего брата Рузвельта, Эллиота, чью жизнь несколько лет спустя также оборвала дипсомания.) Похороны прошли вполне уважительно, однако бессмысленно: все скорбевшие старательно избегали упоминаний о борьбе моего внезапно повзрослевшего брата с приступами меланхолии. Причин для его несчастий всегда было предостаточно, однако в глубине души я до сих пор считаю, что виной всему стало детство в семье и мире, где на любые проявления чувств смотрели косо в лучшем случае, а в худшем – их жестоко подавляли. К несчастью, я оказался достаточно глуп, чтобы заявить об этом прямо на похоронах, за что родные и близкие чуть было не упекли меня в лечебницу. После этого отношения между мной и семьей так до конца и не восстановились. Только моя бабушка, души не чаявшая в младшем брате, проявила хоть какое-то понимание моего поведения и впустила меня в свой дом, да и, в сущности, в свою жизнь. Остальные же сошлись на том, что я умственно недоразвит, а посему, возможно, опасен и непредсказуем.

Так что появление моих любезных родственников на Вашингтон-сквер стало завершающим ударом, и расположения моего уже ничто не могло ухудшить, когда я шагнул из дверей бабушкиной резиденции в промозглый день. Осознав, что я по-прежнему не представляю, куда мне идти, я сел на ступеньки, замерзший и голодный, – и тут до меня дошло, что я ревную. Открытие было столь неожиданным, что я проснулся окончательно. Неведомыми путями мой дремлющий рассудок умудрился сделать надлежащие выводы из разрозненных обрывков информации, полученных мною накануне: если Мэри Палмер влюблена в Крайцлера и рассматривает Сару как угрозу, а та, равно как и Крайцлер, это осознает, то Крайцлер не хочет ее видеть в штаб-квартире именно из этих соображений, однако при этом с удовольствием соглашается на приятную весеннюю прогулку с Сарой… Все ясно – и более чем. Сара околдована таинственным алиенистом, а иконоборец Крайцлер, у которого в жизни был всего один известный мне роман, сражен неистовой независимостью моей подруги. Нет, ревность, оборовшая меня, не была щемящим романтическим чувством; любовную связь с Сарой я рассматривал лишь раз, много лет назад и то всего несколько пьяных часов. Нет, меня оскорбило совсем другое – то, что меня не посвятили. В такое утро (или день) легкая дружеская прогулка на Лонг-Айленд была бы целительна.

Я провел несколько минут в метаниях: не навестить ли мне одну актрису, с которой я провел немало дней (и еще больше – ночей), когда насчет Джулии Пратт стало все ясно, – но затем без видимой причины мысли мои устремились к Мэри Палмер. Как бы плохо ни было сейчас мне, ей должно быть несравнимо хуже – если то, что сообщила мне Сара, правда. Так почему же в таком случае, размечтался я, не совершить небольшое путешествие в Стайвесант-парк и не развлечь бедную девушку? Крайцлер этого мог не одобрить, но Крайцлера рядом нет – он занимается тем же с изумительной особой, и его протесты, следовательно, не имеют силы. (Так неизбежно в мои мысли проникла озлобленность.) Да, и под новой аркой на северной оконечности парка Вашингтон-сквер идея показалась мне совершенно уже привлекательной – вот только куда эту девушку пригласить?