Что же до результатов эксгумации, произведенной Люциусом, они были весьма обнадеживающими: оба тела носили следы того же ножа, что и в случае с Джорджио Санторелли и детьми Цвейгов. Констатировав сей факт, Маркус воткнул еще два красных флажка в большую карту Манхэттена: один в Бруклинский мост, еще один – в станцию паромной переправы на остров Эллис. Крайцлер записал на правой стороне доски даты этих убийств – 1 января и 2 февраля; там же значилась дата смерти Джорджио – 3 марта. (Схема впоследствии окажется гораздо сложнее, как с самого начала и полагал Крайцлер, нежели явное сходство номера месяца и числа.)

Маркус Айзексон поведал нам о своих, пока что бесплодных, усилиях объяснить способ, с помощью которого «Глории» удалось покинуть комнату в «Парез-Холле» и при этом остаться незамеченной. Сара проинформировала о том, что они с Рузвельтом выработали порядок, по которому наша группа сможет проникать на места будущих преступлений, очевидно совершенных тем же злодеем, не привлекая внимания других детективов и неуклюжих коронеров. План в очередной раз ставил под удар самого Теодора, но тот уже беспрекословно верил в Крайцлера. Я в свою очередь поделился с коллегами историей о нашем свидании с Гаррисом Марковицем. После того как выступили все, Крайцлер поднялся из-за стола и указал на грифельную доску, где, по его словам, нам и предстояло воссоздавать образ нашего воображаемого преступника: здесь будут перечисляться, пересматриваться, сверяться и комбинироваться физические и психологические зацепки, пока работа не завершится. В подтверждение своих слов он сразу потрудился записать все те факты и гипотезы, которыми обросло следствие за минувшие дни.

Когда он закончил, обнаружилось, что на безбрежной черной плоскости осталось бесценно мало меловых отметок. И при этом, предупредил Крайцлер, многие здесь надолго не задержатся. Мел, сказал он, – подтверждение тому, сколько ошибок нам всем предстоит сделать по пути. Мы ступили на неисследованную территорию, и нас не должны смущать неудачи и трудности, равно как и объемы того материала, коим нам предстоит овладеть. Часть аудитории сие решительное заявление несколько смутило; после чего Крайцлер извлек четыре идентичные стопы книг и бумаг.

Там были статьи Крайцлерова товарища Адольфа Майера и других алиенистов; работы философов и эволюционистов от Юма и Локка до Спенсера и Шопенгауэра; монографии Форбса Уинслоу-старшего, чьи теории положили начало собственной «контекстной» теории Крайцлера; и, наконец, всю эту кипу увенчал величественный двухтомник «Принципы психологии» нашего старого профессора Уильяма Джеймса. Все это и многое другое было вывалено нам на столы с громоносным торжеством. Айзексоны, Сара и я обменялись тревожными взглядами, чувствуя себя зелеными студентами в первый день занятий, и ощущения наши были недалеки от истины. Крайцлер огласил цель предстоящих штудий.

С этого момента, сказал он, нам надлежит по возможности максимально полно избавиться от предрассудков касаемо поведения человека. Мы не должны пытаться взирать на мир собственными глазами и судить его по своим меркам – мы должны взглянуть на него глазами убийцы. С позиции его опыта и контекста его жизни – вот что главное. Любой нюанс его поведения, который покажется нам загадочным, начиная с самых тривиальных и заканчивая поистине ужасающими, следует объяснять возможными событиями в детстве убийцы, потенциально способными привести к имеющимся последствиям. Сама последовательность причин и следствий, как нам вскоре предстояло постичь, называлась «психологическим детерминизмом» – она казалась нам не вполне логичной, но уж в последовательности ей отказать было нельзя.

Особое значение Крайцлер придал тому, что нам не следует относиться к нашему убийце как к монстру, поскольку это бесспорно был мужчина (или женщина), тоже некогда бывший ребенком. В первую очередь нам следует поближе узнать этого ребенка – его родителей, братьев и сестер, весь его мир. Бессмысленно вести разговоры о зле, варварстве и безумии – ни одна из этих концепций ближе нас к убийце не подведет. Но если мы сможем уловить человечьего ребенка своим воображением, мы сможем поймать и преступника.

– И если вам такой награды мало, – закончил Крайцлер, обозрев наши изумленные лица, – я готов расплачиваться едой.

Еда, как мы выяснили впоследствии, стала одной из главных причин, по которым Ласло выбрал именно этот дом: отсюда пешком можно было достичь любого из лучших ресторанов Манхэттена. 9-я улица и Юниверсити-плейс предлагали изысканные французские обеды на традиционных парижских banquettes как в кафе «Лафайет», так и в маленьком обеденном зале не менее крошечного отеля, коим управлял Луи Мартен. Если же находил стих обратиться к немецкой кухне, достаточно было пробежать по Бродвею до Юнион-сквер и свернуть в темную громадину, истинную Мекку Гурманов – «У Люхова». 10-я улица и Вторая авеню предлагали обильные блюда венгерской кухни в кафе «Бульвар», в итальянской же стряпне равных не было обеденному залу отеля «Гонфароне», что на перекрестке 8-й улицы и Макдугал. Ну и, разумеется, к нашим услугам всегда был старый добрый Дэл – чуть дальше, но путешествие того стоило. Всем этим центрам кулинарного великолепия суждено было стать нашими залами непринужденных заседаний на неисчислимых обедах и ужинах, хотя порой наша мрачная работа не слишком способствовала пищеварительному удовлетворению.

Особенно верным это оказалось в первые дни следствия, когда нам становилось все тяжелее отрицать тот факт, что хотя мы стоим на пороге прорыва, для осуществления которого необходимо потратить немало времени и сил на изучение всех психологических и криминалистических нюансов, из которых строилось успешное решение, времени-то у нас не оставалось вовсе. На улицы под нашими окнами каждый вечер выходили сотни детей, подобных Джорджио Санторелли: они промышляли своими телами и не подозревали о подстерегающей их новой и жестокой опасности. Довольно странное ощущение: ездил ли я с Крайцлером на комиссии, изучал ли записи в №808, или же до утра читал у своей бабушки, стараясь пришпорить мозг так, чтобы он впитывал информацию быстрее, к чему, мягко говоря, он не привык, – все это время голос в моей голове нашептывал: «Давай быстрее, не то умрет ребенок!» Первые несколько дней это сводило меня с ума – изучение и повторение состояний различных тел и мест, где они были найдены, попытки отыскать какие-то шаблоны в той и другой группе – и одновременно борьба с такими текстами, вроде вот этого, из Герберта Спенсера[15]:

Возможно ли и будет ли уместным рассматривать молекулярные колебания в сознании наравне с нервным шоком, совмещая их тем самым в единое понятие? Никакие усилия не позволяют нам объединить эти два различных явления. Единица чувств не может иметь ничего общего с единицей движения, и это становится только более очевидным при их сопоставлении.

– Сара, дай мне свой «дерринджер», – сказал я, когда впервые наткнулся на этот пассаж. – Я сейчас пойду и застрелюсь.

Во имя всего святого, зачем мне нужно все это понимать, думал я в первую неделю, если мне необходимо узнать лишь где, где этот убийца? Однако со временем в этих муках забрезжил смысл. Взять хотя бы упомянутую цитату из Спенсера: в итоге до меня дошло, насколько ошибочными были попытки таких людей, как Спенсер, интерпретировать умственную деятельность как комплексное воздействие материального движения в человеческом организме. Эта ошибочность подтверждалась наблюдениями таких молодых алиенистов и психологов, как Крайцлер и Адольф Майер, видевших корни сознания главным образом в событиях детства и уже во вторую очередь – как следствие чисто физических функций. Это было действительно важно для понимания того, что от рождения к диким поступкам нашего убийцу привели не случайные физические процессы, которые нам все равно не удалось бы нанести на карту, а вполне постижимые разумом события.