Ласло задумался.

– Аргумент крепкий, детектив-сержант, – сказал он, записывая на доске СПОРТСМЕН так, что это понятие связывало теперь области, помеченные ДЕТСТВО и ПЕРЕРЫВ. – Но мне нужно больше доказательств, – и он поставил после слова вопросительный знак, – исходя из предпосылок и их следствий.

Предпосылкой к тому, что наш убийца мог оказаться спортсменом, проще говоря, служило некоторое количество свободного времени в юности, когда он занимался охотой не только ради выживания, но и просто для удовольствия. Это, в свою очередь, подразумевало, что он либо принадлежал к высшим слоям городского общества (до появления законов о детском труде только аристократия могла позволить себе отдых, потому что даже средний класс урабатывал своих чад чуть не до смерти), либо провел детство в деревне. Каждое предположение существенно сузило бы область наших поисков, и Ласло хотел окончательно удостовериться в адекватности наших рассуждений, прежде чем принимать что-либо на веру.

– Что касается начала его заявления, – продолжил Крайцлер, – за исключением четкого акцента на «лжи»…

– Это слово несколько раз обведено, – вставил Маркус. – За ним стоят сильные эмоции.

– В таком случае, ложь для него не в новинку, – рассудила Сара. – Такое чувство, что он хорошо знаком с лицемерием и обманом.

– И, надо полагать, они по-прежнему возмущают его, – заключил Крайцлер. – Какие версии?

– Это как-то связано с мальчиками, – предположил я. – Во-первых, они одеты девочками – это своего рода обман. Кроме того, они – проститутки, а следовательно, должны быть уступчивыми, но мы также знаем, что его жертвы могли «борзеть».

– Хорошо, – кивнул Крайцлер. – Итак, он не любит неверных представлений. Но при этом он сам лжец, и нам необходимо это объяснить.

– Он научился, – просто ответила Сара. – Он столкнулся с лицемерием, возможно, вырос в нем и возненавидел его. Но, тем не менее, выбрал его как линию обороны.

– А научиться такому можно всего лишь раз, – добавил я. – С насилием то же самое: увидел, ему не понравилось, но он ему научился. Закон привычки и корысти, прямо по профессору Джеймсу: наш разум исходит из своекорыстия – выживания организма, а привычка следовать этой корысти определяется в детстве и юности.

Люциус схватил первый том Джеймсовых «Принципов» и пролистал его:

– «Характер отвердевает, как штукатурка, – процитировал он, подняв палец кверху. – Однажды застыв, он более не размягчается».

– Даже если?… – подначил его Крайцлер.

– Даже если, – быстро ответил Люциус, переворачивая страницу и продолжая водить по ней пальцем, – эти привычки по взрослении становятся помехой. Вот: «Привычка обрекает нас всех на борьбу за жизнь, диктуемую воспитанием либо предшествующим выбором, а также на то, чтобы как можно лучше использовать занятие, с этой борьбой несовместимое, ибо к иному мы не приспособлены, а начинать все заново слишком поздно».

– Одухотворенная декламация, детектив-сержант, – заключил Крайцлер. – Но нам нужны примеры. Мы вывели у нашего подопечного изначальный опыт насилия, по природе своей, возможно, сексуальною. – Ласло указал на небольшой квадратик, пока остававшийся пустым под заголовком ДЕТСТВО: он был обведен рамкой и помечен: ФОРМУЮЩЕЕ НАСИЛИЕ И/ИЛИ СЕКСУАЛЬНОЕ ДОМОГАТЕЛЬСТВО. – Каковое, мы подозреваем, формирует основу его понимания и поведения. Но как быть с очень сильными эмоциями, завязанными на нечестность? Мы можем сделать с ними то же самое?

Я задумчиво пожал плечами и предположил:

– Пока очевидно, что его самого могли в ней обвинять. И по всей вероятности – облыжно. Скорее всего – часто.

– Убедительно, – сказал Крайцлер вывел на левой половине доски НЕЧЕСТНОСТЬ, а чуть пониже – КЛЕЙМО ЛЖЕЦА.

– И не стоит забывать о семье, – добавила Сара. – В семье лжи много. Наверное, в первую голову – прелюбодеяние, но…

– … Но это не очень увязывается с насилием, – закончил за нее Крайцлер. – А между тем, как я подозреваю, – должно. Применима ли нечестность к актам насилия, намеренно скрываемым и не признаваемым как в кругу семьи, так и за его пределами?

– Естественно, – подал голос Люциус. – И тем паче если семья из таких, что дорожат своей репутацией.

Крайцлер удовлетворенно хмыкнул и расплылся в улыбке:

– Вот именно. Стало быть, если внешне респектабельный отец семейства как минимум тайком избивает жену и детей…

Люциус едва заметно скривился:

– Я не имел в виду непременно отца. Это может быть кто угодно.

– И тем не менее, – отмахнулся Ласло. – Отец предает сильнее всего.

– А не мать? – вкрадчиво поинтересовалась Сара. И в этом осторожном вопросе явно крылось какое-то второе дно: будто бы Сара прощупывает не только нашего убийцу, но и Крайцлера.

– В литературе о подобном не упоминается, – возразил Ласло. – Зато в последних изысканиях Брейера и Фрейда по истерии указывается, что почти в каждом таком случае неполовозрелые дети подвергались сексуальным домогательствам отца.

– При всем должном уважении, доктор – перебила Сара, – мне представляется, что Брейер и Фрейд сами запутались в результатах своих изысканий. Фрейд сначала полагал такие домогательства основой для всей истерии, но в последнее время, судя по всему, изменил точку зрения и считает, что к истерии ведут скорее фантазии об оных.

– Разумеется, – неохотно согласился Крайцлер. – В их трудах немало тумана. Я, к примеру, так и не смог разделить это их навязчивое стремление истолковывать всё одним лишь сексом. Я даже насилие не готов сюда включить. Но, Сара, взгляните с эмпирической точки зрения: сколько вам известно семейств, возглавляемых деспотичной и жестокой матерью?

Сара пожала плечами:

– Есть много видов насилия, доктор. Но я смогу высказаться подробнее, когда мы дойдем до конца письма.

Крайцлер уже написал на левой стороне доски: ЖЕСТОКИЙ ОТЕЦ ПОД МАСКОЙ РЕСПЕКТАБЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА, – и теперь ему не терпелось двинуться дальше.

– Весь первый абзац, – провозгласил он, прихлопнув ладонью письмо на столе, – несмотря на ошибки правописания, выдержан в едином тоне.

– Это сразу бросается в глаза, – подтвердил Маркус. – Он уже решил для себя, что за ним охотится множество людей.

– Кажется, я понял, к чему вы клоните, доктор, – вмешался Люциус, роясь в стопе книг и бумаг. – Одна из статей, что вы нам давали, – та, которую вы сами перевели… да где же она?… Вот! – И он выдернул тоненькую папку. – Доктор Краффт-Эбинг. Он говорит об «интеллектуальной мономании» и о том, что немцы называют primareVerrticktheit, то бишь «первичном безумии»… Так вот, он предлагает заменить оба термина одним – «паранойя».

Крайцлер кивнул, вписывая слово ПАРАНОИК в секцию, озаглавленную ПЕРЕРЫВ.

– «Ощущения, а то и мании преследования, укоренившиеся в человеке после эмоциональной травмы или ряда травм, но не вызывающие помешательства» – точность определений Краффт-Эбинга достойна похвалы, и они здесь, похоже, уместны. Я, правда, сильно сомневаюсь, что наш человек уже вошел в помраченное состояние, однако поведение его, вполне вероятно, – отчетливо антиобщественное. Что, разумеется, не значит, будто мы ищем мизантропа. Это было бы слишком просто.

– А сами убийства разве не могут удовлетворять его антиобщественный позыв? – спросила Сара. – В остальном снаружи он выглядит нормальным… скажем, членом общества?

– Я бы даже сказал – чересчур нормальным, – улыбнулся Крайцлер. – В глазах соседей, этот человек не станет убивать детей и заявлять, что он их сожрал. – Ласло занес эти соображения на доску и снова повернулся к нам. – Итак – переходим ко второму, еще более поразительному абзацу.

– С ходу бросается в глаза одно, – объявил Маркус. – За границей он практически не бывал. Не знаю, что он там читал, только в последнее время в Европе широкое распространение каннибализма не отмечено. Едят они там что угодно, но не друг друга. Хотя вот насчет немцев я не уверен… – Маркус осекся и глянул на Крайцлера. – Ой. Не хотел вас обидеть, доктор. Люциус выразительно постучал себя по лбу, но Крайцлер лишь сухо улыбнулся. Причуды братьев уже не ставили его в тупик.