За ужином Крайцлер настоятельно попросил Сару в деталях изложить, какая, по ее мнению, женщина могла сыграть свою зловещую роль в жизни убийцы. Сару не пришлось долго упрашивать – она сразу заявила, что причиной столь серьезного сдвига могла быть только мать. Жестокая гувернантка или родственница могла бы приводить ребенка в ужас, но если бы тот обращался за утешением к матери, влияние таких фигур вряд ли было бы столь драматичным. Для Сары же было очевидным, что наш человек в детстве не знал такого утешения; это можно объяснить по-разному, но Саре виделось, что эта женщина ребенка не хотела изначально. Ей пришлось рожать, размышляла Сара, в силу ли непредвиденной беременности или же потому, что среда не предлагала ей иной общественно приемлемой роли. Так или иначе, женщина всеми фибрами души ненавидела свое потомство, а потому, предположила Сара, скорее всего наш убийца или был единственным ребенком, или имел крайне мало братьев и сестер: мать не желала терпеть муки деторождения слишком часто. Физическое же уродство одного из детей неминуемо усилило ее неприязнь к нему, однако Сара не считала, что сам по себе дефект этот был решающим для объяснения таких отношений. Здесь Крайцлер с ней согласился: хотя Джесс Поумрой тоже приписывал сложность в их отношениях с матерью своей внешности, более глубинные факторы там тоже действовали.

Из всего этого совершенно ясно пока вырисовывалось только одно: непохоже, чтобы все это могло происходить в богатой семье. Во-первых, состоятельным родителям, как правило, редко приходится иметь дело с детьми, которых они считают слишком хлопотными или вообще нежелательными. Во-вторых, молодой зажиточной даме в шестидесятых годах (а именно тогда, по нашим расчетам, должен был родиться убийца) вовсе не обязательно было бы посвящать себя материнству, хотя подобное решение, конечно, в те годы вызвало бы гораздо больше косых взглядов и критических замечаний, нежели тридцатью годами позже. Разумеется, беременность могла случиться с кем угодно вне зависимости от размеров состояния, но столь отчетливая фиксация на сексуальном и копрологическом, выказываемая убийцей, заставляла Сару сделать вывод о строгом надзоре и частых унижениях, а это, в свою очередь, указывало на жизнь в тесноте, вызванной нищетой. Саре было очень приятно узнать, что доктор Майер разделял ее убеждения, хотя еще больше ей понравилось, когда Крайцлер предложил тост за ее заслуги в деле, и мы выпили по последнему бокалу портвейна.

Но праздное удовлетворение оказалось быстротечным. Крайцлер извлек блокнотик и напомнил нам, что от праздника Вознесения, следующей значимой даты христианского календаря, нас отделяют всего пять дней. Настало время, сказал он, перейти от теории и анализа к практике и вовлеченности. У нас имеется неплохое общее представление о том. как выглядит убийца, а также где, как и когда он может нанести новый удар. И мы, наконец, готовы предусмотреть и предотвратить его следующий ход. При таком заявлении у меня в израню наполнившемся желудке заворочалась тревога; судя по всему, Саре тоже стало не по себе. Но мы прекрасно понимали, что это неизбежно – в конце концов, ради чего мы прилагаем столько усилий с самого начала? Так что мы стиснули зубы и покинули ресторан, ничем не выказывая своих мрачных предчувствий.

А снаружи Сара вдруг энергично дернула меня за рукав. Я повернулся и увидел только ее затылок, но и он был достаточно красноречив: ей нужно со мной поговорить. Поэтому когда Крайцлер предложил подвезти ее до Грамерси-парка, она отказалась и, дождавшись его отъезда, быстро повлекла меня за собой в парк Мэдисон-сквер, под один из многочисленных газовых фонарей.

– Ну? – спросил я, заметив, что она несколько взбудоражена. – И лучше, если ты имеешь сообщить мне что-то важное, Сара. Мне выпал просто дьявольский вечер, поэтому…

– Это и есть важное, – прервала меня Сара, извлекая из сумочки сложенный лист бумаги. – То есть мне так кажется. – Сдвинув брови, она, казалось, что-то тщательно взвешивает, прежде чем вручить его мне. – Джон, как много ты знаешь о прошлом доктора Крайцлера? Я имею в виду его семью.

Я не ожидал такого поворота:

– О семье? Да, в общем, столько же, сколько и все. В детстве я у них бывал.

– И они… у них… было все хорошо?

Я пожал плечами:

– Похоже на то. А как могло быть иначе? Его родители были самой известной парой в городе. Конечно, сейчас по ним этого уже не скажешь. Отца Ласло пару лет назад хватил удар, и с тех пор они редко покидают дом. Они живут на углу 14-й улицы и Пятой авеню.

– Да, – быстро ответила Сара, снова удивляя меня. – Я знаю.

– В общем, – продолжил я, – в те времена они устраивали великолепные балы и знакомили нью-йоркское общество со всевозможными европейскими светилами. Это надо было видеть, и все мы обожали там бывать… Но почему ты спрашиваешь? К чему это все?

Она помедлила, вздохнула и протянула мне листок.

– Я целую неделю пыталась выяснить, почему он так упорствовал насчет того, что нашего убийцу вырастили жестокий отец и бездеятельная мать. У меня родилась теория и я переворошила архивы Пятнадцатого участка в поисках доказательств. И вот что я нашла.

Документ, который она мне дала, оказался рапортом некоего патрульного О'Бэнниона, который одной сентябрьской ночью 1862 года – Ласло тогда было всего шесть лет – расследовал скандал в доме Крайцлеров. В пожелтевшем от старости рапорте было совсем немного деталей: упоминался отец Ласло, по всей видимости – пьяный, он провел ночь в участке по обвинению в оскорблении действием (обвинение впоследствии было снято), а также говорилось о местном хирурге, вызванном на дом Крайцлеров для лечения малыша, чья левая рука оказалась раздроблена. Вывод напрашивался сам собой, но долгое знакомство с Ласло и мнение, сложившееся о его семье, упорно мешали мне в это поверить.

– Но… – промямлил я, машинально складывая рапорт, – нам говорили, что он упал…

Сара глубоко вздохнула:

– Видимо, не просто упал.

В легкой прострации я оглядел парк. Привычные представления не желают отмирать, и кончина их чертовски сбивает с толку; на какой-то миг силуэты деревьев и зданий Мэдисон-сквер показались мне чужими. Я отчетливо вспомнил Ласло в шесть лет, а следом в голове мелькнули образы его огромного, такого благодушного отца и живой непосредственной матери. Мысли мои за этим скользнули к словам Джесса Поумроя насчет отрубленных рук и дальше – к бессмысленной, казалось бы, реплике Ласло на задней площадке вагона, уносившего нас из тюрьмы в Нью-Йорк.

– «Такая вот промашка, черт бы се побрал»… – прошептал я.

– Что ты сказал, Джон? – тихо спросила Сара.

Я помотал головой, стараясь привести в порядок мысли.

– Сегодня Крайцлер кое-что сказал мне. Насчет того, сколько времени он зря потратил в последние дни. Он сказал «промашка», но я не понял, к чему это… Теперь же…

Сара тихонько ахнула, также сообразив.

– Промашка психиатра, – сказала она. – Из Джеймсовых «Принципов».

Я кивнул:

– Психиатр, смешивающий свое восприятие с восприятием пациента. Именно это его и настигло.

Какое то время мы стояли молча, и я смотрел на рапорт, ощущая неодолимое влечение, затмевавшее почти невозможную задачу до конца постичь все значение этого документа.

– Сара, – сказал наконец я. – Ты с кем-нибудь еще это обсуждала? – Она медленно качнула головой. – А в Управлении знают, что рапорту тебя? – И снова нет. – Но ты понимаешь, что это значит?

На этот раз она кивнула и я медленно кивнул вместе с ней, бережно и медленно разрывая рапорт пополам, затем еще раз, и еще, пока на траве не выросла горка клочков. Достав из кармана коробок спичек, я поджег ее и сказал:

– Об этом не должен знать никто. Ты удовлетворила свое любопытство, а если его поведение в другой раз станет необычным, мы уже будем знать, почему. Но выносить это знание наружу ни к чему. Согласна?

Сара опустилась рядом на корточки и кивнула:

– Я с самого начала решила то же самое.