— Послушай, — мой голос дрожит от переполняющих меня чувств, — бери, что хочешь, но я тебе советую диетическую пепси. — Я опускаю глаза, смотрю на свои колени, на голубую матерчатую салфетку, по канту которой вышито слово «Шезлонг». На мгновение мне кажется, что я сейчас расплачусь; у меня дергается подбородок, и трудно глотать.

Протянув руку, Кортни мягко касается моего запястья, проводит по Rolex.

— Все в порядке, Патрик. Честное слово.

Острая боль в области печени гасит бурю моих эмоций и я выпрямляюсь на стуле, напуганный и смущенный. Официантка уходит. Анна спрашивает, видели ли мы недавнюю выставку Дэвида Оника, и ко мне возвращается спокойствие.

Оказывается, на выставке мы не были. Мне не хочется по-хамски объявить о том, что у меня дома есть его картина, поэтому и я легонько пихаю Кортни ногой под столом. Это выводит ее из вызванного литиумом ступора, и она, как робот, говорит:

— А у Патрика есть Оника. Честное слово.

Довольно улыбаясь, я отпиваю J&B.

— Это просто фантастика, Патрик, — говорит Анна.

— Правда? Оника? — спрашивает Скотт. — Разве он не безумно дорогой?

— Ну, скажем так… — я отпиваю виски, внезапно смутившись: скажем… но что? — Пустяки.

Кортни вздыхает, ожидая еще один пинок.

— Та картина, что висит у Патрика, стоит двадцать тысяч долларов.

Похоже, ей безумно скучно, она отщипывает кусочек от пресной, теплой кукурузной лепешки.

Я награждаю ее ядовитым взглядом и стараюсь не зашипеть.

— Нет, Кортни, ну что ты. На самом деле — пятьдесят.

Она медленно поднимает глаза от кусочка кукурузной лепешки, который разминает в пальцах, и в ее взгляде, даже смягченном литиумом, сквозит такая злоба, что уже это автоматически унижает меня, но не настолько, чтобы сказать Скотту и Анне правду: Оника стоит всего двенадцать штук. Но ужасный взгляд Кортни — хотя я, возможно, излишне эмоционален; может быть, она с смотрит на узоры колонн, или на жалюзи, или на стоящие вдоль бара вазы Montigo с пурпурными тюльпанами, — ее взгляд пугает меня достаточно, чтобы оставить тему о покупке. Мне нетрудно понять, что означает ее взгляд. Он предупреждает: пни еще раз и поебаться не получишь, понял?

— Но, кажется, это… — начинает Анна.

Я затаил дыхание, мое лицо окаменело от напряжения.

—… дешево, — мямлит она.

Я выдыхаю.

— Так и есть. Мне крупно повезло, — говорю я, хватая воздух.

— Пятьдесят тысяч? — подозрительно спрашивает Скотт.

— Да, но мне кажется, его работа… своего рода… великолепно скомпонована, намеренно насмешливо-поверхностна. — Я замолкаю, пытаясь вспомнить пассаж, прочитанный в обозрении журнала New York. — Намеренно насмешливо…

— А у Луиса нет, Кортни? — спрашивает Анна и постукивает Кортни по руке. — Кортни?

— У Луиса… нет… чего? — Кортни трясет головой, словно пытаясь прояснить свои мысли, и широко открывает глаза, чтобы они не закрывались.

— Кто такой Луис? — спрашивает Скотт, жестом призывая официантку убрать со стола масло, которое нам недавно принесли. Что за тусовочное животное.

Анна отвечает за Кортни:

— Ее парень, — говорит она, видя, что смущенная Кортни взглядом ищет у меня помощи.

— А где он? — спрашивает меня Скотт.

— В Техасе, — быстро отвечаю я. — Он поехал в Феникс.

— Нет, — говорит Скотт. — Я спрашиваю, в какой фирме?

— L.F.Rothschild, — отвечает Анна, и, в поисках подтверждения смотрит на Кортни, потом на меня. — Да?

— Нет. Он в Р&Р, — говорю я. — Мы вроде как работаем вместе.

— А он не встречался с Самантой Стивенс? — интересуется Анна.

— Нет, — говорит Кортни. — Их просто сняли вместе на фотографии, опубликованной в W.

Я выпиваю виски, как только его приносят, и сразу же делаю знак принести еще. Я думаю, что Кортни — куколка, но никакой секс не стоит этого ужина. Разговор перескакивает с одного на другое, я смотрю на сидящую в другом конце залы великолепную женщину — блондинка, с большими сиськами, в обтягивающем платье, в атласных туфлях на золотых каблуках. Скотт принимается рассказывать мне о своем новом CD-проигрывателе, а Анна беспечно лопочет невменяемой и абсолютно безразличной Кортни что-то о новых пшенично-рисовых пирожных, с низким содержанием натрия, свежих фруктах и музыке New Age, главным образом о Manhattan Steamroller.

— Это Aiwa, — говорит Скотт. — Ты должен его послушать. Звук, — он замолкает, закрыв в экстазе глаза, жуя кукурузную лепешку, — фантастический.

— Знаешь, Скотти, Aiwa — это неплохо. — Мечтать не вредно, Скотти, — думаю я. — Sansui — это все-таки лучшее. — Помолчав, я добавляю. — Уж я-то знаю. Он у меня есть.

— Но я думал, лучше всего Aiwa. — У Скотти озабоченный вид, но недостаточно огорченный, чтобы я почувствовал удовлетворение

— Ничего подобного, Скотт, — говорю я. — — У Aiwa есть цифровой пульт дистанционного управления?

— Есть, — говорит он.

— Компьютерное управление?

— M-м-м, да.

Законченный мудак.

— Там есть проигрыватель с вращающимся диском из метакрила и меди?

— Да.

Вот сволочь, да он же врет!

— Там есть… тюнер Аккофаз Т-106? — спрашиваю я его.

— Разумеется, — говорит он, пожимая плечами.

— Ты уверен? — говорю я. — Подумай как следует.

— Да. По-моему, да, — отвечает Скотт, но рука, которой он тянется за новым кусочком лепешки, дрожит.

— А колонки?

— Ну, Dantech, дерево, — слишком быстро отвечает он.

— Ну, дружок, извини. Надо блобыло брать Infinity IRS V, — говорю я. — Или…

— Подожди-ка, — перебивает он меня. — Что за V-колонки? Никогда не слышал о V-колонках.

— Я об этом — и говорю, — замечаю я. — Без этих колонок можешь с таким же успехом слушать какой-нибудь дурацкий плейер.

— А какая частота басов у этих колонок? — подозрительно осведомляется он.

— Ультранизкая пятнадцать герц, — мурлыкаю я, четко произнося каждое слово.

Это затыкает его на минуту. Анна бубнит о нежирных замороженных йогуртах и чау-чау. Я откидываюсь на стуле, довольный тем, что сделал Скотта, но он довольно быстро восстанавливает самообладание и замечает:

— Хотя какая разница, — он пытается вести себя добродушно, как будто бы ему совершенно безразличен тот факт, что его стереосистема — полное говно. — Мы купили сегодня нового Фила Коллинза. Ты бы слышал, там звучит «Groovy Kind of Love».

— Да, мне кажется, это лучшая его песня, — замечаю я, и так далее. Наконец-то мы со Скоттом на чем-то сошлись. Появляются тарелки с окунем, выглядит это жутковато. Кортни извиняется и идет в туалет. Ее нет и через полчаса, я прохожу через ресторан и нахожу ее спящей в гардеробе.

Позже голая Кортни лежит на спине, раздвинув ноги — сильные, стройные, мускулистые, накачанные ноги, — а я стою перед ней на коленях, вылизываю ей промежность и одновременно дрочу. Она кончила уже дважды, пизда у нее влажная, горячая и упругая, и я засовываю туда указательный палец; другой рукой я поддерживаю у себя эрекцию. Я слегка приподнимаю ей задницу, чтобы засунуть язык во влагалище, но она так не хочет, поэтому я поднимаю голову и тянусь к антикварному столику Portian, чтобы взять презерватив, лежащий в пепельнице от Palio, стоящей рядом с галогеновой лампой Tensor и вазочкой от D'Oro. Я открываю упаковку влажными, скользкими пальцами, помогая себе зубами, и без проблем надеваю презерватив на член.

— Я хочу, чтобы ты меня трахнул, — стонет Кортни, раздвигая ноги еще шире, так что видны даже внутренности. Она ласкает себя, заставляет меня облизывать ее пальцы с длинными красными ногтями. Смазка из ее влагалища сверкает в свете уличных фонарей, пробивающегося сквозь жалюзи от Stuart Hall; она — розовая и сладкая, и, пока она еще теплая, Кортни размазывает ее по моим губам и языку.

— Давай, — говорю я, залезаю на нее сверху, элегантно вставляю хуй в ее пизду, целую ее в губы и двигаюсь в ней сильными быстрыми толчками. Мой член, мои бедра словно сошли с ума, они работают сами по себе, а оргазм уже подступает, он начинается где-то в яйцах и анусе, а потом проходит сквозь член с такой силой, что мне становится больно, и я поднимаю голову, оборвав поцелуй, но Кортни не убирает язык, она облизывает свои красные, жадные, распухшие от поцелуев губы, и хотя я по инерции продолжаю долбить ее членом, я уже понимаю… что… есть… одна проблема, но сейчас я не могу сообразить, что это за проблема… я понимаю, в чем дело, только когда мой взгляд падает на полупустую бутылку минеральной воды Evian, которая стоит на столике. Я бормочу: «Вот дерьмо», — и вынимаю член.