– Это неправильно, Валентин. Знамя должны нести даром.

– Вообще-то вроде бы… Но за деньги надежнее. Так давно делаем…

Не возражая больше, Ягубов подписал.

– Далее – вопрос о дверях, – заспешил Валентин. – Посетители идут, видят, что дверь выломана. Я уже вызвал слесарей. Сегодня же поставят новый замок. Они у меня сейчас, поскольку Анна Семеновна не пустила их вас тревожить.

Около получаса вчера Степан Трофимович не мог попасть в собственный кабинет, и пришлось взламывать двери. Взбешенный, он велел Кашину вызвать милицию, но тот не исполнил поручения. Только теперь Ягубов понял причину, и злость сменилась иронией.

– Почему же ты не услышал, как заклеивали?

– Занят был, – покраснел Кашин.

– Чем занят?

– Да так…

– Ладно, – великодушно прекратил допрос Ягубов. – Уеду – пусть делают. Проследи! Что еще?

– И последнее: Макарцев заедет в редакцию.

– Что ж сразу не сказал? Не может дома усидеть… Откуда информация?

– Анна Семеновна ему звонила. Я конец разговора слыхал. Вроде просил ее в редакции не говорить…

– Экспромтом хочет нагрянуть? Ты вот что, Валентин: экспромт подготовь, как надо… Цветы, что ли… В проходной не забудь предупредить, чтобы пропустили – удостоверение он может дома забыть…

– А цветы из каких средств? По редакторскому фонду провести?

– Ну и бюрократ! – пожурил Ягубов. – На-ка вот… Пошли курьера на Центральный рынок.

Кашин сложил протянутую пятерку пополам и сунул в карман.

– Понял, Степан Трофимыч. Сделаю!

Ягубов встал, показывая, что аудиенция закончена. Он снова набрал номер Шамаева, но того опять не было. В связи с возможным появлением редактора Степан Трофимович решил пройти по отделам, проверить, как идет работа над первомайским номером, чтобы Макарцеву доложить обстоятельно.

Праздничный номер формировался без суеты и спешки, большинство материалов было подготовлено заранее, кое от кого в редакции попахивало, но все шло гладко, и Ягубов вернулся довольным. Он взял в руки гранки передовой «День пролетарского братства», но потом решил: пусть ее прочтет Макарцев, ему будет приятно.

Под гранками лежал большой голубой конверт, толстый, без надписей, незаклеенный. Ягубов взял его, не понимая, как он тут оказался. В конверт была втиснута толстая рукопись на папиросной бумаге. Листки густо, через один интервал и без полей, отпечатаны на машинке. «Импотентократия, – прочел Степан Трофимович на первом листе. – Физиологические причины идеологической дряхлости. Самиздат, 1969». Ягубов помычал, полистал странички, выхватив несколько положений весьма критического порядка.

– Провокация, – тотчас решил он, будто был к ней готов. – Накануне праздника.

Испуга в нем не было. Предстояло лишь оперативно проанализировать ситуацию, найти правильное решение.

– Анна Семенна, – вызвал он Локоткову. – Это вы положили?

– Не входила я, Степан Трофимыч. В глаза не видела.

– Ладно, я сам разберусь… Кстати, а что Игорь Иваныч? Говорят, заглянет…

Анна Семеновна покраснела, но продолжала молчать.

– Ясно! Раз просил не говорить, не сержусь… Принесите мне сигарет из буфета…

Локоткова с облегчением убежала. Он взял со стола гранки передовой и голубой конверт, открыл дверь и, убедившись, что в приемной пусто, быстро прошел в кабинет редактора. В комнате было полутемно, как и у Ягубова: две трети окна, расположенного симметрично с Ягубовским, занимал портрет Ленина – видно было часть плеча и гигантское ухо. Степан Трофимович положил на стол Макарцеву конверт с рукописью, а сверху гранки. Он подошел к вертушке и набрал номер Шамаева по ВЧ. Случай с конвертом был как нельзя кстати, подтверждая тревогу Ягубова, и товарищи в Центральном аппарате посоветуют, как поступить.

Шамаев оказался на месте, видно, к городскому телефону он не подходил. Он внимательно выслушал и сказал, что доложит.

Прошлое редактора Макарцева не могло заинтересовать Кегельбанова, поскольку все было известно. Идеологическую линию и кадровую политику, которую вел Макарцев, знали в ЦК. Она кого-то устраивала. Оставалась история с его сыном. Об этом Шамаев среди других вопросов кратко доложил Егору Андроновичу, сославшись на источник информации – Ягубова.

Кегельбанов неожиданно отставил в сторону стакан чаю с лимоном, отложил бумаги и, к удивлению Шамаева, встревожился. Он вообще не любил, когда его люди напоминали о себе без вызова. Но тут дело было в другом. Только недавно товарищ с густыми бровями сказал ему про Макарцева, что это наш человек. И вдруг один из людей самого Кегельбанова намекает, что Макарцев – не наш человек! Похоже, что Ягубов чересчур торопится жить, раз хочет подсказывать, как поступать. А может быть, у него есть для этого возможности, и с Макарцевым уже передумано? Если так, то кем?

– На этот сигнал, – Егор Андронович снова придвинул стакан и отхлебнул остывшего чаю, – пока не будем реагировать. И, между прочим, ты, Шамаев, выясни, чей еще человек Ягубов…

– Да вроде…

– Не вроде, а выясни!

Телефоны Ягубова поставили на контроль. Выйдя в приемную, Ягубов услышал, что у него в кабинете гудит селектор.

– Степан Трофимыч, – говорил Полищук, – вы, конечно, уже знаете: во всех тассовках Генерального секретаря вместо «тов.» начали называть «товарищ».

– Давно пора, – сказал Ягубов. – Предупреди, Лев Викторыч, секретариат, отделы, машбюро, корректорскую, дежурных по номеру, чтобы не вышло оплошки. Перепроверьте все материалы в полосах и цитаты, а также подписи под снимками. Это – важнейшее указание!

– Я так и понял, – ответил Полищук.

С утра 30 апреля Макарцев стал маяться, слоняясь по квартире. Врачи – перестраховщики, это известно. А редакция в такой день без него не обойдется. Важно напомнить, чтобы номер не засушили: все-таки праздник, читатель и посмеяться должен, и отдохнуть. Ягубов значения юмора не понимает. Главное же – поздравить коллектив самому. Меня ведь уважают и, думаю, любят. Стало быть, ждут, когда смогу взять вожжи. Заеду на час. В конце концов, мне прописаны положительные эмоции! Зине объясню, что срочно вызвали, а потом вернусь и все праздники буду отдыхать.

Из дальнего конца квартиры, когда Зинаида Андреевна была на кухне, он позвонил Анне Семеновне и просил прислать машину, предупредив, чтобы никому не говорила. Анечка искренне обрадовалась, он понял. Он приедет сюрпризом и сразу увидит по мельчайшим деталям, как дела в редакции.

Макарцев накапал лекарства из трех бутылочек, расставленных на тумбочке, положил в карман нитроглицерин и что-то еще, импортное, оделся и, пообещав жене, что будет медленно гулять вдоль ограды стадиона «Динамо», вышел за ворота, дабы лифтерша не заметила, как он садится в машину.

Леша мчался за Макарцевым растерянный. Утром он успел сгонять в свое Аносино и выяснил, что родителей развели без всякой волокиты, едва Клавдия сказала, что муж ее пьет беспробудно и бьет ее смертным боем. Никанор поморщился, покряхтел, но признался, и пришлось ему заплатить 35 рублей за развод. Это, конечно, тоже обидно с его пенсией 12 рублей в месяц. С оформлением дома, однако, дело осложнилось. Клавдия еще накануне развода пошла в правление колхоза. Там бухгалтер объяснил, что она теперь чужая. С полгода уже, как она устроилась работать в цех, где склеивали картонные коробочки для часов. Платили там до ста тридцати в месяц – вдвое больше, чем в колхозе. А теперь цех перевели на баланс часового завода, и из членов сельхозартели Клавдию вычеркнули. Стало быть, бабкиного дома не видать, как своих ушей. Разводиться, конечно, не следовало, но старики боялись нарушить указание сына и довели дело до конца.

Сегодня отец распустил нюни, все канючил: «Ты мне скажи, Леха, когда нам сойтись опять можно? А разрешат?» Ну, Леша поорал на него, хотя что предпринять, не знал. «Да регистрируйтесь опять, сколько хотите, – отмахнулся он. – А может, гульнешь, батя? Чего бы тебе не гульнуть?» Это отца развеселило. Он стал на эту тему размышлять вслух, и Алексей уехал. Леша удивился, увидев хозяина, ожидающего на улице. Макарцев улыбался, медленно усаживаясь в машину, боясь сделать резкое движение.