Глядя ему вслед, Раппопорт вдруг подумал: а не Полищук ли положил на стол Макарцеву серую папку? Пожалуй, все же не он. Полищук – весь в словах, а в поступках – гораздо умереннее. Впрочем, приятно, когда человек оказывается лучше, чем ты думал.

Запершись, Ивлев вытащил из карманов два блокнота и от обоих сразу оторвал обложки, распотрошив листки. Он освободил середину стола, чтобы было просторнее, и стал раскладывать пасьянс: что вольется в статью, что может пригодиться, а что не подойдет наверняка, но пригодится на после.

«Отделение милиции старается не регистрировать краж и ограблений, чтобы занять лучшее место в соревновании с другими отделениями». Это может пригодиться, но вряд ли. «Когда сверху поступает приказ поймать определенного убийцу, в данном преступлении сознается 60—80 человек». Это не подойдет наверняка. В МУРе гордятся высоким процентом опознания трупов. В моргах порядок и чистота. В Лефортовском морге висит плакат: «Наш морг победил в социалистическом соревновании с другими моргами г. Москвы. Поздравляем с победой!» Из доклада руководителя этого морга: «Дело, товарищи, не в количестве, а в качестве обработки трупов. Родственники наших трупов всегда остаются довольны!» Это вообще записано просто так. А вот рассказ Какабадзе, диалог с Утериным, выписки из акта судебно-медицинской экспертизы – это так или иначе вольется в статью.

Построив в голове примерный план, Вячеслав положил посередине стопку чистой бумаги. Название пришло сразу, и он записал мелко, в уголке: «Мутная вода». Обкатанные критерии «можно» и «нельзя», то есть что пройдет и что не пройдет, помогали быстро обходить острые углы. Он скромно (помня завет Якова Марковича) изложил эпизод с Какабадзе в милиции. Ему приходило в голову, что статья не пройдет, ляжет в стопу других его статей, не напечатанных по тем или иным, а в основном по одной причине. Таких статей становилось у Славы все больше. Написанные по поводу сиюминутных событий, они быстро устаревали из-за отсутствия глубины и теряли исторический интерес из-за пристрастности. Раньше он мог катать о чем угодно и с завидной легкостью. Но едва посерьезнел, стало трудно писать для газеты.

От размышлений его отвлекло шуршание под дверью. На паркете шевелился клочок бумаги. Слава поднял и прочитал: «Пусти на минуточку». Ивлев повернул ключ. Надежда, оглянувшись, не видит ли кто, проскользнула внутрь и сама за собой заперла.

– Ты занят? Только покажу новые брюки. Нравятся? А вот здесь не очень стянуто? Потрогай…

Вежливо он прикоснулся к ней, и она прыгнула на него, как кошка, обвив руками и ногами. Вячеслав качнулся, но устоял, подхватил ее, поднял и посадил на стол, перемешав тщательно разложенные листки из блокнотов. Сироткина сползла вниз, продолжая стискивать его руками и ногами.

– Пусти, змееныш!

– Работай, мешать не буду, – она разжала руки и ноги.

Плюхнувшись на стул, Ивлев положил голову на рукопись, пытаясь успокоить возникшее сердцебиение и собрать оставшиеся недописанными фразы. Он слышал скрип паркетин, потом почувствовал, как она по-кошачьи гладит ему колени и легонько брыкнул ногой. Не тут-то было!

– Теперь ты мой! – донесся из-под стола ее радостный голос. – Если будешь сопротивляться, оторву совсем.

Он прикусил губу, протянул руку под стол и погладил Сироткину по волосам. Комната закачалась, поплыла и вдруг остановилась. Еще несколько мгновений Надя сидела на полу, потом поднялась и, стараясь ступать неслышно, направилась к двери.

– Запри за мной, труженик.

Слава распахнул окно, и сырой вечерний холод потянулся в комнату. Листки на столе зашевелились. Сырость довела Ивлева до озноба, но привела в чувство. Он запер фрамугу, заставил себя сосредоточиться и дописать еще два абзаца.

Материалы без визы «Срочно в номер!» печатались дежурной машинисткой поздно вечером на завтра. Светлозерская, едва Вячеслав вошел в машбюро, не спрашивая, взяла листки, будто почувствовала о чем они. Не допечатав до конца страницу, она выдернула ее из машинки и впилась глазами в покатые линии ивлевского бисера. Дважды пулеметная дробь ее «Континенталя» прерывалась: не веря своим глазам, перечитывала, как Какабадзе били. Оба раза Инна вставала и выпивала по полстакана холодной воды. Отколотив в конце «В.Ивлев, наш спецкор», она прибежала к нему.

– Я поеду, – сказала она, положив на стол статью. – Сейчас!

– Никуда ты не поедешь, дуреха, – мягко урезонил он, положив ладонь ей на ухо. – Больница-то тюремная…

Она села на стул и заплакала. Он поднял ее голову обеими руками, посмотрел, как слезы стекают по краешкам носа в рот, и медленно поцеловал сперва в один глаз, потом в другой.

– Поеду, – упрямо сказала она.

– Не поедешь, – устало повторил он ей, как ребенку. – Максимум, что я могу предложить, – заменить его на время.

– Кретин! Все вы кретины…

Яков Маркович, оставшийся в редакции под предлогом, что у него завал самотека, выкинул в статье Ивлева один абзац в начале и две фразы в конце и возвратил странички Вячеславу. Полищук, не читая статьи, включил селектор, тяжко при этом вздохнув.

– Анечка, Ягубов уехал?

– Только что.

Медленно читал Полищук «Мутную воду», то и дело вынимал платок, вытирая лоб. Он не заметил, как вошел Раппопорт и, сопя, сел рядом со Славой. Дождавшись, когда Полищук кончил чтение, он прошепелявил:

– Вы знаете, Лева, чем вы отличаетесь от Зои Космодемьянской? Вам памятника не поставят. Вас извиняют только добрые намерения и дилетантизм. Но все равно: из партии, и с должности, и затаскают. Вы этого хотите?… Лучше сделать так, ребятки. Наберем, поставим в полосу и вызовем представителя МВД почитать статью. Вы ловите мою мысль на лету, да? Или – или. Полчаса на колебания и согласования. Скорей всего, они не захотят огласки и дело Какабадзе закроют. Им ведь не придет в голову, что вы не собираетесь печатать статью! А потом скорей-скорей все убрать!

– Шантаж? – прошептал Полищук.

– Но с благородной целью! И потом, с волками жить – не поле перейти…

Закрыв глаза, Полищук посидел в сосредоточении, взвешивая предложение Якова Марковича. Смелость и трусость образовали в нем такой симбиоз, что граница между ними вообще перестала существовать.

– Эх, мать-перемать! – в сердцах процедил Лев. – Вся жизнь – сплошные компромиссы. Все мы друг другу помогаем быть нечестными…

Яков Маркович промолчал. Полищук рванул рычажок селектора, соединился со своим замом в цехе и попросил набрать поскорей и подумать что снять, чтобы освободить на второй полосе место на 180 строк, когда по городскому телефону позвонил из дому Ягубов. Он поинтересовался, как дела с подписанием номера.

– Идем по графику, – весело отрапортовал Полищук, подмигнув Ивлеву. – Четвертая и третья полосы подписаны, с минуты на минуту жду остальные. Закругляемся…

– По ТАССу задержки нет?

– Ни строки. Скоро отбой. Спокойной ночи!

Повесив трубку, Лев перевел глаза на Таврова.

– Не нравится мне эта возня. Ox, как не нравится! – ворчал Раппопорт. – Поверьте травмированному в драках шакалу…

Ожидая чистую полосу, они вдвоем наметили, как вести разговор с представителем МВД.

– Пора вызывать, – сказал Полищук, заметно нервничая.

Вбежала Анна Семеновна, тараторя на ходу:

– Ну вот, Лев Викторыч, свеженькая вторая. Только осторожней: воды перелили, тиснули плохо, не запачкайтесь!

Едва она убежала, Полищук вытащил из сейфа справочник для служебного пользования, готовясь звонить в МВД, когда загудел селектор.

– Волобуев беспокоит. Добрый вечер! Что-то я в книге регистрации никак не найду… Там у вас на материальчик «Мутная вода» визочка, конечно, имеется?

– Частный случай. Зачем виза?

– Виза? А для порядка. Степан Трофимыч-то знает?

– А как же! Слушайте, Делез Николаич, сейчас я пришлю Ивлева, он вас успокоит…

Полищук в остервенении выключил селектор.

ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ ОБЩЕГО ОБРАЗЦА