– Между прочим, – вспомнил Ягубов, – я давно собирался с вами посоветоваться… Мне тут предложили написать диссертацию в Высшей партшколе. Тема: Роль печати в коммунистическом воспитании трудящихся по материалам газеты «Трудовая правда». Это ведь близкая вам тема. Не будете возражать, если я к ней прикоснусь?

– Почему я должен возражать?

Яков Маркович понял, что за неувольнение ему придется написать Ягубову диссертацию.

– Не откажетесь помочь подобрать кое-какие материалы? От работы я вас на это время освобожу.

– Ленин сказал: «Партия – это взаимопомощь», – процитировал Яков Маркович.

Эти слова Ленина он придумал сам только что.

– Вот именно! – подтвердил Ягубов. – Значит, договорились.

Продолжая стоять посреди кабинета, Степан Трофимович вдруг подумал: не провоцировал ли его Раппопорт разговором на высказывания? Не исключено, что он был осведомителем в лагерях, и нить тянется за ним. А сейчас, когда руководство газетой передано ему, Ягубову, органы не прочь поинтересоваться. Он вспомнил весь разговор и пришел к выводу, что ничего лишнего не сказал.

Топая по коридору, Яков Маркович размышлял о том, что Ивлев клянет его на чем свет стоит и теперь ничего не остается, кроме как разориться на такси.

– Я извиняюсь, вы – Тавров?

Перед ним вырос мордастый молодой грузин в клетчатом пальто, большой замшевой кепке и игривом шелковом шарфике с цветочками.

– Ну, – сказал Раппопорт. – Я невероятно спешу!

– Дело в том, – продолжал молодой грузин с тяжелым акцентом, – что меня зовут Зураб Макашвили. Мне надо сказать вам несколько слов. Зайдем в комнату, дорогой!

– А здесь нельзя?

– Нет, здесь никак нельзя! Я долго не задержу.

– Что, насильник? – спросил Яков Маркович, входя в свой отдел.

Комната была открыта, он ушел, опять забыв ее запереть.

– А вы точно Яков Маркович?

– Клянусь покойной матерью. Дальше!

Зураб тщательно затворил дверь, расстегнул пальто, пиджак и вынул прижатую ремнем брюк к животу серую папку. Яков Маркович сразу узнал ее, ту самую папку, которую показывал ему Макарцев и которую он сегодня утром безуспешно искал у него в кабинете. Морщины у Таврова углубились, губы сжались. Он пытался не показать вида, что узнал папку.

– Что это за бухгалтерия?

– Не узнаете?

«Влип. Влип совершенно глупо, не по своей вине. Пока буду все отрицать, отрицать до последнего. Только бы не били по позвоночнику. Этого второй раз я не перенесу, расколюсь, утоплю всех…»

– Понятия не имею, – глухо сказал он.

– Не волнуйтесь, я вам объясню, – сказал Макашвили.

– Сашка Какабадзе – мой старый друг, мы с ним сидели на одной парте до четвертого класса. Вчера я позвонил ему и сказал, что прилетел из Тбилиси в командировку на одни сутки утвердить проект, и он вечером приехал ко мне в гостиницу «Россия». Я всегда останавливаюсь в гостинице «Россия»: кладу в паспорт двадцать пять рублей – и никаких забот! Саша приехал, мы немножко выпили чачи, и он мне показал эту папку. Он сказал, что у вас в редакции все ее читают с большим интересом. Я попросил оставить мне ее на ночь, но утром он мне не позвонил. Мне надо улетать в Тбилиси. Я искал его весь день – дома он не ночевал.

– А при чем тут я? – спросил Раппопорт, несколько успокоившись, но все еще осторожно.

– Вы? Он мне вчера рассказывал про субботник – я очень смеялся. Он показывал мне фотографии: профессора из какого-то института скалывают лед возле шашлычной. Это годится для любой китайской газеты. Вы – гений, Яков Маркович! Саша вас очень хвалил.

– Что еще он клеветал?

– Меня не надо бояться, Яков Маркович. Зураб Макашвили – могила, ясно? Я их ненавижу! Вот скажите, как вы относитесь к Сталину?

– Видите ли, Зураб, я должен уважать ваши грузинские чувства…

– Бросьте! Сталин был подонок, фашист! Он вырезал три четверти нашей семьи только за то, что мой дедушка кое-что знал. Они учились вместе в духовной семинарии. Дедушка был коммунистом, а Джугашвили они звали «кинто».

– Что это – кинто?

– Кинто? Бродяга, подзаборник… Мой дедушка хоронил его мать, она умерла перед войной. «Кинто» даже не приехал ее проводить. Грузин так не может поступить! Так что Зураба Макашвили не надо бояться. Где же Сашка? Говоря по секрету, он взял эту папку у редактора… Как бы не хватились…

– Вы – наивный провинциал, – пробурчал Раппопорт. – Ладно, черт с вами, давайте!

Когда все уселись и Ягубов постучал карандашом по столу, начиная совещание, Ивлев и Сироткина сидели в такси. Вячеслав позвонил Надежде сразу после звонка Раппопорту.

– У меня есть ключ, – сказал он ей. – Смыться можешь?

– Сейчас?

– Естественно…

– А совещание у Ягубова?

– Авось, не заметят. А заметят – у тебя болел зуб. В общем, я сижу в такси – в двадцати шагах от редакции.

Теперь они ехали, и Надя не спрашивала куда. Он позвонил, и вот она с ним. Таксист ехал быстро, дергал и резко тормозил. На поворотах Надя хваталась за ивлевское колено, чтобы не улететь в сторону, потом смущенно убирала руку. Но едва отодвинувшись, она успокаивалась, потому что он всем этим мелочам, казавшимся ей такими важными, не придавал никакого значения.

– Измайлово? – удивилась она, выглянув в окно, будто рассчитывала, что он везет ее на остров Фиджи. – А ты обедал?

– Голодный кобель, – сказал он, усмехнувшись ее логике.

– Тогда надо купить поесть.

– И выпить… Старина! – обратился Ивлев к шоферу. – Останови возле гастронома!

В магазине Надя встала в очередь в кулинарию, а Ивлев – в винный отдел. Встретились они у выхода. Сироткина держала в руке ромштексы, а он – четыре бутылки пива.

– Теперь хлеба, – сказала Надя и продолжила с немецким акцентом. – Рюсские льюбят ошень много хлеб…

Они зашли в булочную.

– А масло? Там, куда ты меня везешь, масло для ромштексов найдется?

Они проехали еще два квартала.

– Не суетись, я заплачу, – она вытащила из сумочки трешку.

Ивлев поставил возле двери бутылки и долго ковырялся, не зная в какую сторону поворачивать ключ, и оглядывался, не идет ли кто по лестнице. Наконец, они вошли в коридор. В темноте перед ними засветились две пары зеленых глаз.

– О Господи! Хорошие вы мои!

Две кошки, одна серая, другая черная, потеревшись у Надиных ног, охотно забрались к ней на руки, и Сироткина вошла с ними в комнату. Вошла она осторожно, будто боялась обнаружить там кого-нибудь еще. Убедившись, что никого нет, Надежда двинулась вдоль стен, как в музее, разглядывая фотографии, книги на полках, посуду в серванте. На книгах лежала пыль, на тарелках тоже.

– А хозяйничать можно? – спросила она.

– Делай что хочешь.

Ивлев с деловым видом направился к шкафу.

– Ай-яй-яй! – покачала головой Надя. – В чужих вещах рыться…

– Выполняю приказ, – объяснил Вячеслав и извлек из шкафа чистую простыню.

Сироткина, стараясь не оскорбляться этой мужской деловитостью, склонилась над газовой плитой. Аккуратно покрыв тахту простыней, Ивлев придвинул журнальный столик и постелил на него «Трудовую правду». Надежда внесла сковородку с дымящимися ромштексами, нарезала хлеб на тарелочке, взбила какой-то соус, поставила два стакана, положила, протерев салфеткой, ножи и вилки. Кошкам она опустила на пол общую тарелку, отрезав им по кусочку мяса, и глазами пригласила к столу Ивлева.

– Сперва разденься, – попросил он.

– Совсем?

– Совсем.

– Стыдно! Что кошки о нас подумают? И вообще, сперва – ты!

Она подождала, пока он снял пиджак, повернулась на каблуках, ушла в кухню. Вячеслав вдыхал аромат ромштексов, от которого у него начала кружиться голова.

Сироткина явилась из кухни в сапогах на босу ногу и остановилась в дверях, любуясь произведенным эффектом. На тонкой цепочке свисал, укладываясь в паз между грудей, маленький серебряный крестик. Ивлев осматривал ее постепенно, не в силах отвести глаз. Наконец, она, ощущая свою власть, великодушно снизошла к нему. Он взял ее за пальцы и усадил на тахту рядом с собой. Она едва заметно дрожала от него или от холода.