– Я не за себя беспокоюсь, – Тавров с шумом выпустил воздух через нос. – За вас…

Ягубов не понял, серьезно это произнес Яков Маркович или опять поиздевался. Но решил лучше посчитать это серьезным.

– Значит, договорились? – он поднялся из-за стола. – Людей, как только понадобится, я вам выделю из других отделов столько, сколько скажете. Главное – идея!

– Зачем людей эксплуатировать? – Яков Маркович тоже поднялся. – Я уж как-нибудь сам…

Степан Трофимович развел руками, дескать, его устраивает любой вариант, а затем крепко пожал вялую, корявую руку Якова Марковича. В дверях Раппопорт столкнулся с Локотковой, вбежавшей по вызову.

– Яков Маркыч, – прошептала она, – у вас профвзносы не плачены уже месяца три…

Тавров не ответил, испарился.

– Анна Семеновна, – сразу спросил Ягубов. – Как вы думаете: к Макарцеву я смог бы пройти посоветоваться? Врачи пустят?

– Думаю, нет, Степан Трофимыч! Игорю Иванычу, жена мне говорила, доктора слова сказать не велят, полный покой! А вам очень нужно? Тогда, может, я еще позвоню его жене, спрошу?

– Не стоит. Я сам поеду в больницу. Если в редакции будут меня спрашивать, отвечайте, что я у Макарцева. Полосы – что уже набрано – пусть мне тиснут. Возьму с собой. Да, оттуда заеду в Большой дом, так что задержусь…

В Кремлевке Ягубов пробыл минут десять. Написал записку, мол, заезжал навестить, в газете все нормально, коллектив ждет скорейшего выздоровления своего редактора.

Уехал он с чувством исполненного долга и неприятным ощущением того, что на свете существуют больницы. Он был уверен – не для него. Ему было жаль Макарцева. Стать запасным игроком – шутка рискованная. После травмы не так просто войти в основной состав. Макарцев, без сомнения, был честным партийным работником, но слишком чувствительным. Играл в интеллигента, то есть просто отставал от времени. Болел за дело не в меру, вот и заболел сам.

Ягубов поймал себя на том, что думает о редакторе в прошедшем времени, и решил, что это неправильно. Игорь Иванович поправится.

Он поехал в Большой дом согласовывать планы. Шишки, которые валились на голову Макарцева, теперь будут падать на него. Но он был уверен, что перенесет это легче, а пользы извлечет больше. Не подвели бы только кадры. Впрочем, не все же такие расхлябанные, как Раппопорт. А Степану Трофимовичу, несомненно, удалось втянуть и его в нужное русло.

Выйдя из кабинета Ягубова, Яков Маркович, втянутый в нужное русло, медленно топал по коридору, задевая встречных фалдами расстегнутого пиджака. Мозговой центр журналиста Таврова уже отсеял шелуху разговора, выделил главное и включился в работу, хотя внешне Раппопорт казался, как всегда, сонным, думал о случайных вещах, не имеющих отношения ни к газете, ни к нему самому. В последние дни он, прочитав заметку в Большой советской энциклопедии, размышлял об островах Фиджи. Это была райская страна. Там всегда тепло, и спины не ноют от сырости. Там все есть в магазинах. А главное, там рано выходят на пенсию. Хорошо бы еще, чтобы на Фиджи не было письменности, думал Яков Маркович. Так он отдыхал на ходу, бредя к своему отделу. Желудок у него поднывал, требуя наполнения. У самой двери Таврова окликнули. Он оглянулся. К нему спешила Надя Сироткина из отдела писем.

– К вам можно, Яков Маркыч?

– Почему же нет? Зайди, Наденька!

Он пригласительно махнул ей рукой и первым ввалился в дверь.

АВТОБИОГРАФИЯ ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА

Я, Сироткина Н.В., родилась 10 апреля 1946 г. в Москве. Моя мать, Сироткина А.П., русская, работала заместителем начальника Центрального государственного архива Октябрьской революции и социалистического строительства, умерла в 1962 г. Отец, Сироткин В.Г., русский, генерал-майор.

В 1953 г. поступила в среднюю школу No 110, в 1963 г. окончила эту школу с серебряной медалью. Параллельно окончила музыкальную школу по классу фортепьяно.

В 1960 г. вступила в комсомол. По окончании школы пошла работать в редакцию газеты «Трудовая правда» – сначала машинисткой, затем учетчицей отдела писем и массовой работы. Тогда же поступила на факультет журналистики МГУ (вечернее отделение).

Общественной работой занимаюсь: в школе работала пионервожатой в младших классах, в редакции – машинисткой в стенгазете.

В 1965 г. ездила в туристическую поездку за границу (Польша).

Мой адрес: Москва, Староконюшенный пер., 19, кв. 41, тел. 249-41-14.

Личная подпись: Сироткина.

НИ ВЗЛЕТОВ, НИ ПАДЕНИЙ У НАДИ СИРОТКИНОЙ

Когда в редакции появлялась новая машинистка, у сотрудников мужского пола возникала острая необходимость немедленно диктовать срочную статью. Кому первому удавалось получить в секретариате визу «Срочно в номер!», тот потом и становился обладателем первоначальной информации о новенькой. Если он ошибался или машинистка оказывалась не в его вкусе, все равно это мнение надолго определяло отношение мужской половины редакции к новенькой.

Не повезло Надежде. Хотя ей, когда она пришла в машбюро, было восемнадцать с половиной, от нее разило такой тринадцатилетней наивностью, что даже смеяться не было сил. В первый день, когда Сироткина появилась утром в машбюро, толстая заведующая Нонна Абелева, которую вся редакция звала полковник Абель, что ей очень шло, посадила ее за стол и сама сняла чехол с «Континенталя».

– Ой, девочки, еле доехала! – сказала Надя соседкам, которые наводили марафет после дороги. – В метро духота жуткая, тесно, локтями бьют в живот! А главное, ехать стыдно!

– Это почему же стыдно?

– Все смотрят и думают: бедненькая, у нее денег на такси нет!

Среди редакционных машинисток были всякие, кроме разве что счастливых и обеспеченных. Беззаботная фраза Надежды облетела редакцию еще до того, как самый любознательный мужчина получил визу «Срочно в номер!». Никому не хотелось связываться с генеральской дочкой.

Сироткина была невысокого роста, худая, пожалуй даже, слишком худая. От этой худобы груди ее, расходящиеся в стороны, казались больше, чем это было в действительности, что придавало ее внешности некоторую сексуальность. Лицо ее было приятным, лоб и нос прямыми, щеки и губы свежими, почти детскими. А тонкие руки с длинными пальцами и длинные ноги просто можно было считать красивыми. В ней ощущалась легкость и простота. Что касается образа мыслей Нади, то он напоминал одуванчик. Но еще никто не дунул.

Надина мать была волевым человеком и воспитала дочь в следовании программе, в которой сама никогда не сомневалась. Школа – быть только отличницей, музыка – играть каждый день четыре часа и выступать на воскресных концертах. Для культуры – консерватория, для здоровья – дача и питание. Если читаешь – скажи что. Если подруга – скажи кто. Единственный раз мать отпустила почти взрослую Надю с отцом в Москву, а сама осталась еще на неделю в санатории. Она написала дочери по дням расписание, собираясь через неделю проверить. Но у самолета, которым мать возвращалась, отказало шасси. Надин отец поднял на ноги лучшие медицинские силы, но Алевтина Петровна скончалась, не придя в сознание. Надя ходила в девятый класс. Отец всегда много работал, а теперь перестал щадить себя.

По мечте матери, которую Надежда должна была осуществить, ей предстояло поступить в консерваторию или училище Гнесиных. На одноклассников она все еще смотрела глазами матери: теряют даром время, не стремятся к цели. Однако эти качества постепенно наполнялись для Нади очарованием, гуляние по улице без смысла было в сто раз интереснее пассажей. А она четыре часа в день бренчала на рояле. Материнская воля продолжала руководить Надей после смерти Алевтины Петровны, и Надя подала документы в консерваторию, но на творческом экзамене провалилась. Она попытала счастья в училище Гнесиных, но не вышло. Отец, пользуясь связями, мог бы помочь в другом вузе. А тут отказался.

Надежда вставала поздно, слонялась по квартире целые дни. Стремиться куда-то ей надоело. Она жила в благополучном мире, в самой передовой стране, могла на будущий год снова поступать в любой вуз. А сейчас был вакуум. Она Золушка, гадкий утенок, глядеть на себя в зеркало – нет противнее занятия. Она держала дверцу шкафа в своей комнате открытой, чтобы зеркало было обращено к стене.