– Ясно!

– Погодите, старина, я не кончил. Откуда вообще, думаю я, полковник КГБ, такая популярность у этого Солженицына? Значит, поздравленцы читают Самиздат. Копнуть это дело! Не поможет – сажать… Выходит, Славик, своей телеграммой вы помогли составить списки подозрительных, чтобы за ними легче было следить. И телеграмма – провокация, а вы – провокатор…

– Да вы что!

– Я уж не говорю, Ивлев, что вы подводите друзей: за ними тоже начнут следить. Если вы такой герой, действуйте другими способами.

– Какими?

– Удерите за границу или тихо пишите Самиздат. Только не впутывайте товарищей!

– Все так: молчат, а потом спрашивают, почему вокруг подлость?… Иногда мне кажется, что Солженицына нет. Мираж, фантазия людей. Ну как может один стоять против машины?

Ивлев умолк и глядел на Якова Марковича.

– Что ж, Славик, не буду спорить, – сказал тот и отвернулся к окну, сделав вид, что дальнейший разговор ему неинтересен.

– Если рассуждать, как вы, Яков Маркыч, никогда у нас не сдвинется!

Тавров обернулся, пристально посмотрел на Ивлева.

– Сдвинется? И что вы хотите сдвинуть своей телеграммой? Советую каяться и ругать Солженицына изо всех сил. Спасетесь – помните: это сигнал. Не вляпайтесь-таки второй раз! Если не можете молчать, говорите, но в узком кругу. А уж совершать поступки – это, брат, пережиток какой-то. По-моему, вы слишком хорошо изучали Маркса и Ленина и поняли их революционность слишком буквально.

По делу коммуниста Ивлева Макарцев увиделся с Кавалеровым. Поехать к нему было не по рангу, встретились на нейтральной почве, на просмотре нового фильма в ЦК. Когда-то Макарцев оказал Кавалерову услугу, когда тот был секретарем парткома автозавода. Теперь просьбу Макарцева располневший секретарь райкома Кавалеров встретил настороженно.

– Молодой еще! – убеждал Макарцев. – Хороший коммунист, добросовестный работник. Ну, бес попутал! Талант. Талантливые люди нам нужны.

Секретарь райкома слушал, молчал. Но усмехнулся:

– Талант? Просто таланты партии не нужны. Партии нужны таланты, которые понимают, чего мы от них хотим.

– Он понимает, поверь! Ивлев много делает для газеты. В конце концов, кто теперь решает: мы или органы?

– Решаем мы вместе, – сразу уточнил Кавалеров. – Это не мальчишество, а чехословацкие рецидивы. У них либеральничали – и вот до чего довели.

– Между прочим, – сказал Макарцев, – Ивлев делал полезные материалы о твоем заводе…

– Вот-вот – на завод его, к станку!

– Если не погубим, будет верным работником, пригодится. Давай накажем по партийной линии, чтобы другим неповадно было, но не до конца. Что же мы – хуже органов знаем свои кадры? Если что, я в ЦК поговорю…

Кавалеров не ответил. Воцарилась пауза.

– Ладно, – наконец сказал он, отведя взгляд в сторону. – Из уважения к тебе, Макарцев… А в органы сам звони.

Макарцеву показалось, что у Кавалерова опять проскользнула усмешка. Впрочем, конечно, только показалось: секретарю райкома редактор газеты еще ой как понадобится! Когда Игорь Иванович вернулся в «Трудовую правду», он снова вызвал Ивлева. Тот вошел хмурый, готовый к худшему.

– Вот что, – сказал Макарцев. – Считай, что ты родился в рубашке. Коллектив тебя отстоял. Партийное собрание соберем на днях. Что говорить – знаешь?

– Понимаю.

– Еще бы ты теперь не понимал! А что касается работы, тут уж придется делом… Принимайся-ка за толковую статью о непримиримости двух идеологий. Автор – секретарь райкома Кавалеров. Напиши с душой, зря что ли тебя философии учили?

Ивлев спустился к Раппопорту счастливый.

– Поздравляю! – оживился Яков Маркович. – Собрание – это для проформы. Честно говоря, не думал, что так легко отделаетесь. Я в свое время…

– Времена меняются, Яков Маркыч!

– Возможно…

Это произошло накануне нового 69-го. А в первых числах января, перед партсобранием, Ивлеву снова позвонил следователь и вежливо просил прийти опять на улицу Дзержинского. Пропуск заказан.

– Значит, подумали и поняли, что Солженицын – просто приманка для слабых? – спросил он. – Ну и правильно. Сами посудите – для чего вам портить себе биографию? Мы и не сомневались, что телеграмма – случайность. Но поскольку сделали ошибку, придется вам как коммунисту доказать, что вы ее осознали. Вы журналист, умеете писать, вам это нетрудно…

– А что я должен?

– Дело несложное, и вы сами убедитесь, что Солженицын – личность ничтожная, целиком продавшаяся за немецкие доллары…

– Марки, – уточнил Ивлев.

– Вот именно, – усмехнулся следователь. – Вы ведь пишете рассказы.

– Плохие… Сам их забраковал…

– Это не страшно. Возьмите рассказы и поезжайте в Рязань к Солженицыну.

– Я?!

– Чего вы испугались? Дорогу мы оплатим. Скажете, что пришли посоветоваться как начинающий писатель… Можете и поругать кое-что, если надо.

– И что?

– Ничего! Познакомитесь с надеждой русской литературы, как вы в телеграмме выразились. А вернетесь, позвоните мне.

Ивлев молчал, наклонив голову. Из-под бровей осторожно поглядывал на следователя. Он ждал чего угодно, только не этого. Он кивнул, чтобы не рассердить следователя, а сам судорожно думал о том, что сейчас отказаться нельзя.

– Согласны?

– Простите, я не понял. Для чего мне знакомиться с Солженицыным?

– Вы коммунист? Вот и считайте это партийным поручением… А мы вас в состав совещания молодых писателей включим.

– Видите ли, у меня есть недостаток. Я, бывает, рассказываю лишнее, не то, что надо.

– Это не страшно.

– Я проболтаюсь…

– Нельзя говорить, что мы просили поехать!

– Дело в том, что я невзначай… Знаете, я не могу взяться! Никак!

– Ладно! Значит, все ваши раскаяния – одна видимость. А партийное собрание еще не состоялось…

Капля пота стекла со лба на переносицу и потекла по щеке.

– Вы меня не так поняли, – сказал Вячеслав. – Я бы согласился, но испорчу дело.

– Ну, вот что. Подпишите бумагу, что за разглашение нашего разговора вам грозит наказание по статье 184 УК. Пока можете идти!…

Партийное собрание, как и обещал всемогущий Макарцев, объявило Ивлеву строгий выговор с занесением в учетную карточку и предупреждением, что при еще одном нарушении он будет исключен из партии. Что касается поручения, от которого он отказался, пока его не тревожили. Возможно, подобрали более достойную кандидатуру.

Надя стояла перед дверью с надписью «Спецкоры». За ручку она взялась не сразу. Снова взглянула на письма, которые держала в руке, перебрала их, поправила волосы и, решившись, отворила дверь. Ивлев, сидя за столом, что-то подсчитывал, переворачивая листки календаря. На Сироткину даже не взглянул.

– Вы заняты, Вячеслав Сергеич? – тихо спросила она. – Тогда я потом…

– Письма? – он не повернул головы. – Оставь…

Просто оставлять их Наде не хотелось, потому что после не будет повода снова зайти. И она будет опять считать дни. Сироткина переминалась с ноги на ногу. У него сейчас плохое настроение, уговаривала она себя, уйди. Все испортишь, не навязывайся… Я и не навязываюсь. Просто он сейчас такой одинокий и беспомощный, как никогда. Подойди к нему. Положи руку на голову. Или хотя бы скажи что-нибудь. Ну, найдись!

– У вас дел много? Может, помочь?

Она сама испугалась того, что сказала. Сейчас он засмеется, и тогда лучше никогда в жизни ему не попадаться.

– А как помочь?

Он перестал листать календарь и, заложив пальцем страницу, посмотрел на нее внимательно, приподняв брови, будто первый раз увидел. Она была слишком тоненькая. Но все же кое-что было, и теперь, когда он разглядел это кое-что, оно – Надя сразу поняла – его заинтересовало.

Надя спокойно ждала, пока он оглядит ее, и не боялась этого. Прическу она сегодня сделала в парикмахерской, из-за чего опоздала на работу. Ресницы тщательно покрасила в уборной французской тушью. Замшевая юбка ей шла, это все девчонки говорили. А из кофточки со стоячим воротником, круглым вырезом на груди и дырочками вокруг выреза шея ее, тонкая и длинная, видна была вся, и любознательный зритель мог усмотреть даже больше, чем положено для первого раза. Он хмыкнул, и она поняла, что понравилась. Наконец-то!