– Пиво! – вспомнил он. – Где пиво?
Пиво они забыли на лестничной клетке.
– Пол холодный, простудишься!
Ивлев выскочил в коридор и, прислонив ухо, прислушался. За дверью было тихо. Он отпер замок и выглянул. Никого. И пиво на месте. Слава радостно схватил в каждую руку по две бутылки и голой пяткой затворил за собой дверь.
– А если бы дверь захлопнулась? – она сощурила глаза.
– Ты бы впустила.
– И не подумала бы! Лежала бы на тахте с кошками и ждала хозяина.
Открывая бутылку, он молчал, ухмыляясь, а открыв, резко плеснул в Надю, облив ее пивом крест-накрест.
– Псих! – захохотала она, инстинктивно прикрываясь руками. – Ненормальный! Обои испортишь.
– А тебя?
– Меня ты уже…
Он отпил немного, еще раз плеснул в нее пивом, поставил бутылку на пол и упал на Сироткину, собирая языком с ее кожи капли горьковатой пенистой влаги.
– Делай со мной что хочешь! – проговорила она. – Все, что хочешь, только скорей!
Она изо всех сил старалась помочь ему и вдруг, забыв о нем, задрожала, замотала головой, заметалась по тахте, изогнувшись и откинув голову назад, издала гортанный крик, похожий на птичий.
Она быстро стихла и, полежав несколько мгновений, убрала слабой рукой волосы, закрывшие ей глаза, и виновато потерлась носом о щеку Ивлева.
– Что это я?
– Ты молодец! – похвалил он ее снисходительно.
Она усмехнулась еле-еле, как больная.
– Теперь я женщина? – спросила она, не открывая глаз, и сама ответила. – Да, женщина!
– Настоящая женщина, – удостоверил он. – Могу выдать тебе диплом.
– Не надо себя связывать.
Они сели и стали уничтожать жесткие, как резина, ромштексы, запивая их пивом. Сироткина отрезала куски от своей порции и незаметно подсовывала ему.
– Как хорошо на простыне и одним, – сказала она. – На стекле тоже, и с этим парнем на соседней кровати ничего. Но на простыне одним лучше… Мне стыдно от того, что я тебя совершенно не стесняюсь. Знаешь, я поняла, что такое любовь. По-моему, любовь – это обнажение души.
– И тела тоже…
– Я знаю, чья это квартира, – она указала на конверт с адресом, лежащий возле тахты.
– Он называет ее пеналом: узкая и длинная…
– По-моему, ты засыпаешь.
– Я ночью летел к тебе.
– Знаешь, поспи, а я пойду в ванную.
Мгновенно расслабившись от того, что не надо быть вежливым и внимательным, Вячеслав уснул, как провалился. Кошки дремали на коврике на полу. Войдя в маленький совмещенный санузел, Сироткина вздохнула, погляделась в зеркало и осталась собой недовольна. Открыв краны и отрегулировав воду, она забралась под душ. Повернувшись спиной к зеркалу, она увидела на крючке старые кальсоны Якова Марковича и стыдливо отвела глаза. Но заметила серые выцветшие буквы и осторожно двумя пальчиками расправила, чтобы прочесть. На задней их части стоял штамп, гласивший: «ГУЛАГ МВД СССР. Карлаг, больница No 1».
Поскольку полотенце оказалось сомнительной свежести, вытираться Надежда не стала. Ивлев спал, раскинувшись по диагонали. Она тихонько пристроилась возле него.
– Он очень симпатичный, Яков Маркыч, – сказала она ему в самое ухо. – У него в уборной наклеены на двери счастливые номера «Спортлото»: 13, 19, 25, 31, 41 и 49.
– Дуреха, – пробурчал Ивлев сквозь дрему, – это волны Би-би-си.
– А где его жена? Я никогда о ней не слышала…
– Три года назад мы ее отсюда вынесли. В больницу ее не брали, чтобы не увеличивать процент смертности от рака.
– У него много книг. Какие?
– Тебе все надо знать! Он собирает партийную литературу, в основном старую, изъятую из библиотек. Роется у старьевщиков, меняет на модные издания.
– Зачем?
– Наверно, ему интересно.
– Можно, я открою книжный шкаф?
– Нельзя. Он не любит, когда книги трогают.
– А почему он пишет такие трескучие статьи? Читать невозможно.
– Он и не читает. Он их склеивает.
– А о других он думает, когда склеивает? Он же этому не верит.
– А ты – веришь? – Ивлев внимательно посмотрел на нее.
– Я-то? Я – другое поколение! Мне хоть стыдно. А ему – нет!
– Откуда ты знаешь?!
– Ему? Ему не стыдно! У него ирония. Ирония – это равнодушие, я где-то читала.
– А у меня чувство вины перед Рапом. Подумай: я учился в школе, трепался о смысле жизни, поступил в МГУ – он сидел. Я любил – он сидел. Эти люди отсидели свое, мое, твое, наше – за всех. У Рапа нет сил, он устал.
– И стал прислужником? Рап – раб. Раб по убеждениям!
– Глупенькая! Раб на цепи – это не прислужник. Попробуй сама пойти наперекор!
– У меня короткий ум, бабий. Я могла бы только помочь другому. Кто горит… Уголек пошел через реку… Хочешь, буду соломинкой? – она встала и босиком подошла к нему, уткнулась лицом в грудь. – Иди по мне…
– Уголек сжигает соломинку и тонет. Сгоришь!
– Ну и пусть! Под тобой сгореть не страшно.
И Сироткина поцеловала его в шею.
Вячеслав дотянулся до брюк, вынул ремень и, надев его на Надю, затянул пряжку у нее на животе. Она молча следила за его движениями.
– Разве так красивее?
– Не в этом дело! Будет за что держаться… Он притянул ее за ремень к себе.
– А это что? – немного погодя спросил он, отодвинувшись, впервые заметив у нее на животе небольшой, ладно зашитый рубец.
– Аппендицит. Некрасиво?
– Красиво! – он стал целовать шов.
– Странно, – задумалась она. – Странно, что ты меня любишь после… Или ты для вида? Тогда не надо. Я уйду.
– Боишься увидеться с Рапом?
– Не хочу, чтобы видел тебя со мной.
– Чепуха!
Ивлев лежал на диване и читал. Надя, чтобы не надоедать ему, оделась, села в кухне на табуретку и курила сигарету за сигаретой. Раппопорт позвонил в дверь, и Надя ему отворила.
– Разве я сомневался, что у Ивлева хороший вкус?
– Спасибо, – вежливо ответила она.
– По-моему, пахнет жареным, – весело сказал Тавров, проходя в комнату в сопровождении обеих кошек, которые встретили его в коридоре и вились вокруг.
Рап втягивал воздух большим ноздреватым носом.
– Сейчас приготовлю, Яков Маркыч. – Надежда обрадовалась, что у нее нашлось дело, и побежала на кухню. – Мужики – чревоугодники!
– Чревоугодники? – переспросил Раппопорт. – Ивлев, вас оскорбляют!
– Ну конечно! – щебетала Сироткина. – Вам бы только пожрать да женщину…
– А еще лучше, – мечтательно произнес Раппопорт, проходя на кухню, – пожрать и поговорить! Надежда юношей питает, отраву старцам подает. Правильно сделали, котята, оставив мне пожрать!
Сев на тахту, он тихо, чтобы не было слышно Наде, прибавил Ивлеву:
– За амортизацию оборудования надо платить пивом! Хотя пива мне никак нельзя! А почему вы не спрашиваете, что было на собрании?
– Ян Жижка, чешский герой, требовал, чтобы после смерти его кожу натянули на барабан, – Ивлев прищурился. – Не иначе как Ягубов решил натянуть кожи не только у чехов, но и у нас!
– Да, новая метла чище метет, – сказал Раппопорт. – Закоморному не дал печататься. Придется его деньги выписывать на других. Гайки затягиваются, ребятки.
– Что Макарцев, что Ягубов – оба сталинские соколы!
– Боюсь, Славик, разница есть: один действительно сталинский сокол, а другой-то – сталинский ворон.
– Оба хороши…
– Ну, первым выдающимся нацистом был, как известно, Иван Грозный, – проговорил Яков Маркович. – Когда русские захватили Полоцк, там обнаружили евреев. Спросили царя, как с ними быть. Он велел: «Обратить в нашу веру или утопить в реке». Для простоты дела утопили…
– Ox уж эти евреи! – сказал Вячеслав. – Основали христианство, сочинили коммунизм. Зачем? Протест у них в крови. И сами потом страдают.
– То ли дело московиты! – в тон ему продолжал Раппопорт. – У меня за стенкой пять лет назад умер сосед. А фамилия на дверях – висит. Новому жильцу все равно. Апатия…
– Надя, пора! – сказал Ивлев, когда Сироткина поставила перед Раппопортом дымящийся ромштекс и пиво. – Поговорить и на работе можно…
