- Желаю задать вопрос, - громко произнес высокий, похожий на цыгана человек - один из трех, сидевших на диване. - Вопрос господину Велегорскому.
- Извольте, Антипко, - с готовностью отозвался Велегорский, надеясь разрядить атмосферу.
...С поручиком Велегорским, который уже более месяца был на примете у чекистов, Юнна, по заданию Калугина, познакомилась на вечере поэзии в саду "Эрмитаж". Калугин же снабдил Юнну предписанием генерала Алексеева, и в подлинности этой бумаги пока никто не усомнился...
Юнна слушала жаркий спор офицеров и с нетерпением ждала прихода человека, о котором говорил Велегорский:
от этого посланца цепочка наверняка тянется дальше.
Сроки, которые определил Калугин, предельно сжатые, а узнать надо так много!
Она ушла в свои думы. Вдруг кто-то тихонько притронулся к ее локтю. Юнна обернулась: это был Тарелкин.
- Присядьте у моего кресла, - прошептал он, склонившись к ней. Узнаете нечто весьма интересное.
Юнна холодно взглянула на Тарелкина, давая понять, что ей претит его фамильярность.
- Я буду ждать, - не придав значения взгляду Юнны, настойчиво добавил Тарелкин и удалился на свое место.
Юнна не знала, как ей поступить.
И все же не выдержала: улучив удобный момент, подсела к Тарелкину, попросила закурить. Тот протянул ей папиросу и спички.
- Отлично знаю вашу тетушку, вдову полковника Рокотова, - прошептал Тарелкин. - Не раз бывал принят, и, представьте, самые восторженные впечатления...
- Льстецов не терплю, - резко бросила ему Юнна.
- Весьма достойно сожаления, что тетушка ваша отправилась в столь рискованный вояж - в Крым, - посочувствовал Тарелкин.
- А вы, оказывается, всезнайка, - снисходительно улыбнулась Юнна.
Тарелкин загадочно усмехнулся в ответ.
Юнна вернулась к своему креслу. Неужели Тарелкин и впрямь знает этих Рокотовых, о которых ей было известно лишь со слов Калугина!
Настроение испортилось, ей стоило большого труда взять себя в руки: она видела, что Тарелкин не спускает с нее глаз.
Юнна мучительно размышляла над словами Тарелкина, как вдруг почувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Она медленно повернула голову и едва удержалась от крика, от того, чтобы не вскочить с кресла и не броситься к человеку, сидевшему у противоположной стены: то был ее отец! Юнну охватило единственное желание: броситься к нему, повиснуть, как в детстве, у него на шее, расцеловать колючие щеки.
Но она заставила себя остаться на месте. Не потому, что отец смотрел на нее как-то необычно, по-новому. Она победила себя выдержкой. Агнесса Рокотова ие может знать этого человека, одиноко сидевшего в тени, возле рояля. Здесь нет Юнны, а значит, и нет отца... Словно откуда-то издалека донеслись до нее слова Велегорского:
- Мы счастливы приветствовать вас, господин Громов... Мы ждали этой минуты... Рады выслушать...
Юнна изредка поглядывала на отца. Да отец ли это?
Велегорский назвал его Громовым, а у отца, как и у нее, фамилия одна Ружич. Громов? Человек, поразительно похожий на отца, - и только?!
Громов как бы машинально стал наматывать на палец прядь седеющих волос и сразу же, будто обжегшись, отдернул руку от головы, а Юнна едва не задохнулась от волнения и радости: отец!
Ей было не по себе: странно и удивительно, что отец сидел недвижимо, даже не пытался дать знать ей, что видит ее. Напротив, он будто не замечал Юнну. Это выходило у него так искусно и правдиво, что немыслимо было заподозрить его в желании играть и притворяться. Именно это и вызывало у Юнны чувство горечи и обиды.
Его взгляд медленно скользил по всем лицам одинаково бесстрастно и строго, он никого не выделял из людей, пристально смотревших на него. И когда глаза его на миг задержались на лице Юнны, он ничем не выказал ни радости, ни удивления.
В своей жизни Юнна еще никогда не испытывала ничего более мучительного, чем то, что испытывала сейчас.
В нескольких шагах от нее сидел родной отец, возникший из небытия, а она не имела сейчас права даже заговорить с ним. Новые, еще непонятные взаимоотношения подспудно, независимо от их воли и желаний, складывались сейчас между Юнной и отцом, и самым горьким, отравляющим душу чувством было чувство неизвестности.
"Отец жив, он здесь, в Москве! - Мысли Юнны были сбивчивы и лихорадочны. - Но почему же он не дома, почему и мама, и я продолжаем считать его погибшим? Он писал, что любит маму, любит меня, и до сих пор не дал знать, что жив: и даже сейчас сидит как чужой, совсем чужой!"
Вопросы обрушивались на Юнну, с бешеным упорством требовали немедленного и ясного ответа, а его не было.
"Самое главное - он жив. Как будет счастлива мама!
Он жив, и больше ничего не надо, ничего, все остальное образуется, все станет понятно и просто. Главное - жив!"
И вдруг чувство радости сменилось горькими угрызениями совести. "Я же сказала Дзержинскому, что отец погиб! И он поверил мне! Я хорошо помню свои слова:
"Если бы он был жив, то был бы таким же честным, как мой дядя". Я сказала это Дзержинскому!"
Чем дольше она смотрела на отца, тем труднее ей было заставлять себя казаться равнодушной. Хотелось забыть обо всем, пренебречь всем на свете, броситься к отцу, расцеловать его и скорее помчаться с ним к маме.
"А что сказал бы тебе сейчас Дзержинский? - обожгла ее мысль. Наверное, лишь одно слово: "Спокойствие!"
Ты слышишь, он говорит: "Спокойствие!" И ты должна только смотреть и слушать. Только смотреть и слушать..."
Отец неожиданно встал и, надев шляпу, медленно пошел к двери.
- Вы уходите? - оторопело спросил Велегорский.
- Да, - отрывисто ответил Громов.
- Странно... - протянул Велегорский.
- Нет, господа, ничуть не странно. Не хочу лгать вам, хотя бы из-за того, чтобы быть правдивым перед самим собой. Льстец под словами - змей под кустами. Я убежден, что вы цените искренность столь же высоко, сколь ее ценят все умные люди. По Шекспиру: где мало слов, там вес они имеют. Простите, но я не в восторге от ваших разговоров. Нет, дело вовсе не во внешних признаках. Они достаточно ярки, более того, ослепительны. Но это, простите, бенгальский огонь. Я ценю горящие пламенем глаза и исступленные заклинания. Но еще более - стойкость характера, способность действовать, готовность, взведенную, как курок. Скажите по чести, есть все это у вас?
- Вы... вы не изволите доверять нам? - давясь словами, прохрипел Порошин.
- Природа, давшая нам лишь один орган для речи, дала два органа для слуха, дабы мы знали, что надо больше слушать, чем говорить. Честь имею, господа.
Громов, с достоинством кивнув головой, пошел к выходу. Порошин с лицом, налившимся кровью, тяжело двинулся за ним.
- Провожать не надо, - жестко и непререкаемо сказал Громов, не оглядываясь. - Вольтер прав: то, что стало смешным, не может быть опасным.
Когда стук шагов Громова затих, Порошин скрипнул зубами:
- Напрасно отпустили... Провокатор явный.
- Мы не в театре, Порошин, - оборвал его Велегорский. - Помолчи, ради бога...
- Есть люди, которые, не целясь, точно попадают в цель. - съехидничал Тарелкин.
- Что? - вскинулся на него Порошин. - Соизвольте расшифровать. Намекаете?
- Весьма полезно мыслить самостоятельно, - усмехнулся Тарелкин.
- Не падо, не надо! - почти в один голос умоляюще воскликнули братья-близнецы, призывая к примирению.
Слова доносились до Юнны как в тягостном и кошмарном сне. Едва отец скрылся за дверью, первым ее желанием было догнать его, забыв обо всем - о тех, кто ее окружал в этой полутемной душной гостиной, о городе, дышащем тревогой, даже о своем задании, - забыть, чтобы остаться вдвоем с отцом. И если бы она помчалась вслед за ним, уже ничто не удержало бы ее - ни доводы разума, ни опасность. Но она, обессиленная пережитым, не двигалась с места. Мысль о том, что отец ушел навсегда и что он снова станет и для нее и для матери погибшим, пришла ей в голову не тотчас же, как за ним захлопнулась дверь. А когда Юнна отчетливо осознала это, поняла, что бежать не сможет, - силы покинули ее.
