— Вот черти! Надо же так установить — ничего не разглядишь!

Он услыхал мои шаги и, не поворачиваясь, подвинулся, чтобы меня пропустить.

Я остановилась за его спиной.

Конечно, это был мой будущий сосед Петр Иванович — полковник Приходько сообщил о нем: бывший военный журналист, одинокий пенсионер, но еще работает консультантом в молодежной газете. О том, что я собираюсь здесь делать, не знает ничего.

— Разрешите, посмотрю, — сказала я.

Припадая на правую ногу, — я знала, что у него фронтовое ранение, — он отступил в сторону. Свет, падающий через лестничное окно, в самом деле был очень тусклым, но все же мне удалось прочитать цифры на счетчике.

— Спасибо! — поблагодарил он.

У него были резкие морщины на лице, мохнатые седые брови и по-детски чистые глаза. Я не уходила. Он выжидательно посмотрел на меня и улыбнулся:

— Здравствуйте, Евгения Сергеевна!

— Здравствуйте. Но, может быть, я не Евгения Сергеевна, о которой вам, видимо, сказали, а, скажем, контролер «Энергосбыта». Или просто хожу и смотрю — что плохо лежит.

— Контролера «Энергосбыта» я знаю. А насчет «плохо лежит» — внешность неподходящая.

Что ж, опасения полковника Приходько, должно быть, имели под собой почву…

— А что же я держу вас у дверей, — спохватился Петр Иваныч — Проходите, пожалуйста.

В длинную узкую переднюю выходили двери двух комнат, одна из них была, следовательно, моя. Петр Иваныч представился мне, повторив почти слово в слово все, что сказал о нем полковник Приходько.

— Из домоуправления мне уже звонили, — сказал Петр Иваныч. — Значит, Сережа Захаров, который в этой комнате жил, ваш родственник?

— Дальний, — сказала я.

До моего разговора с полковником Приходько я вообще ничего не знала о Сереже Захарове, молодом геологе, который на полгода уехал на Чукотку. Полковник хотел избавить меня от гостиницы; чтобы объяснить окружающим неожиданную удачу с жильем в перенаселённом Новосибирске, пришлось сделать геолога моим «родственником».

Врать хорошему человеку всегда неприятно, даже если этого требуют особые обстоятельства. Но я, словно актриса в театре, уже начала свою роль и должна была действовать по пьесе: эту пьесу вёл мой режиссер, полковник Приходько. Отныне для всех я только товаровед, как записано в трудовой книжке, приехала устраиваться на работу по специальности, следовательно, в торговую сеть. Весьма желательно было бы попасть в систему новосибирского Горторга. Именно Горторга…

Петр Иваныч не проявил любопытства и избавил меня от дальнейшего вранья. Он просто открыл дверь и сказал:

— Вот ваша комната. Я кое-что приготовил там, хотя и не знал, что у вас есть, а чего нет. Может быть, у вас сорок чемоданов всякого добра? Но на всякий случай я принес вам белье. Вот оно, на кровати. Сверху полотенце. Всё только из прачечной. А обстановка здесь осталась еще от Сережи. Я только тумбочку сюда поставил.

— Спасибо большое.

— Чего там, устраивайтесь.

Он вышел, прихрамывая, закрыл дверь,

Я огляделась.

Кровать, покрытая байковым одеялом. Стопка белья, на подушке наволочка с цветочками. Возле окна небольшой письменный стол, однотумбовый исцарапанный ветеран. Два стула. В углу — платяной шкаф. На тумбочке, на пластмассовой тарелке, графин с водой, налитой, конечно, тем же заботливым Петром Иванычем. На стене отрывной календарь.

Хотя стоял сентябрь, листок утверждал, что сегодня — «5 августа». В этот день, видимо, Сережа Захаров уехал на свою Чукотку… В этот день, только два года назад, мы с Игорем пошли в загс. Регистрироваться. Регистрировать свою любовь.

Я присела на кровать.

Вот моя комната, где придется начать новую жизнь, как я и хотела.

Начинать всё заново…

С некоторых пор я перестала плакать, сама не знаю почему, хотя в детстве и юности была порядочная рёва. Видимо, несчастья, которые свалились на меня, были настоящими несчастьями, они действовали оглушающе, мешали ответить привычной реакцией — слезами.

Я не плакала, когда арестовали и увезли мою мать. Спокойно, даже как-то слишком спокойно, отвечала на вопросы следователя. Надо сказать, он быстро отпустил меня и больше уже не вызывал.

Не плакала, когда поняла, что моя жизнь с Игорем не получилась, что наш брак — ошибка, которую нужно исправить как можно скорее.

Когда в больнице сказали, что мой сын родился мертвым, я только закрыла глаза, кажется, на какое-то время потеряла сознание, а придя в себя, целый день пролежала застывшая, безучастная ко всему. Я слыхала, как врач шепнул сестре, чтобы меня не тревожили, что такое бывает и что это пройдет. И на самом деле прошло…

И вот сейчас я сидела на кровати и разглядывала эти чужие вещи, в чужой комнате. Вдруг будто что-то горячее растопилось в груди, хлынуло в голову, к лицу, к глазам, я легла на кровать, уткнулась лицом в стопку белья.

Видимо, Петр Иваныч меня услыхал, хотя я и пыталась сдерживаться. Оглушённая плачем, я и не заметила, как он вошел, только почувствовала его руку на своем плече.

— Ничего, — сказал он. — Может быть, даже хорошо, что вы плачете, не нужно только упиваться своими страданиями, и всё пойдет на лад.

После слез стало легче. Петр Иваныч по-прежнему стоял возле меня.

— О том, что вы молоды и все радости у вас еще впереди, я уже не говорю, истины эти банальны, хотя и верны. Кстати, вы знаете, что один мудрый иудейский царь приказал вырезать на своем любимом кольце?

Конечно, я помнила утешающее «Все проходит!» царя Соломона.

— Ну, так вы совсем молодец! Кончайте горевать. В ванной сейчас идёт горячая вода. Я упоминаю о таком потрясающем факте потому, что её, этой горячей воды, частенько у нас не бывает. Бес их знает, наших сантехников, но почему-то они часто лишают нас такой радости. Пока есть, воспользуйтесь. А затем я сварю кофе. По-бразильски. Вы в Бразилии были?

— Не пришлось.

— Ну и я тоже не был. Кофе по-бразильски меня уже здесь научили варить. Мои спецкоры из редакции.

— А они сами-то в Бразилии были?

— Нет, конечно. Рецепт откуда-то из Якутии, кажется, привезли. Но кофе, знаете, всё равно хороший получается. Только процедура длинная.

— Я, пожалуй, пока на вокзал съезжу. Вещи у меня там.

— Вам помочь?

— Спасибо. Там вещей-то — один чемодан.

— Тогда отправляйтесь. До вокзала близко — одна остановка.

Когда я вернулась с вокзала, уже на лестничной площадке меня встретил крепкий запах кофе. Кофе на самом деле был хорош, с пухлой шапкой коричневой пены. Мы пили его на кухне.

Потом я разобрала свой чемодан, повесила в шкаф, что надо было повесить, погладила, что нужно было погладить. А там наступил вечер, мы пили чай с сыром и сухарями, которые я купила в «нашем» гастрономе — он был виден из окна кухни.

А потом в своей комнате я оторвала все листки календаря до завтрашнего дня и выбросила их в мусорное ведро…

Во сне увидела свою мать, какой она была на последнем свидании.

В чёрном стёганом бушлате, с жёлтой нашивкой на груди, где чернильным карандашом написана её фамилия.

Она осунулась, потемнела. Только глаза у нее остались прежние, красивые, серые, чистые глаза, которые так не вязались с этим стёганым бушлатом. Она показалась мне чужой, далёкой от меня. Видимо, и я ей тоже. Мы сидели рядом, но между нами была стена — «восемь лет заключения в колонии строгого режима…», и существовали мы с ней в разных мирах. Я не знала, что ей сказать, и она тоже ничего не спрашивала у меня, сидела потухшая, неподвижная, только редкие слезинки скатывались по ее щекам. Когда в комнату заглянул конвойный, она так же молча встала и ушла. Я стояла возле дверей и смотрела ей вслед. Она шла впереди конвойного, заложив за спину руки, как никогда не ходят женщины «на воле». И теперь, как только я думаю о матери, я прежде всего вспоминаю эти заложенные за спину руки…