И вдруг Вера почувствовала на локте легкое пожатие: Варец узнал пароль.

Вера незаметно проглотила марку.

Надо было дожидаться ночи. Теперь она сможет заговорить с Варецем. Он будет ждать этого так же, как она.

Но днем ее увезли на допрос.

Машина ехала к главному зданию полицей-управления.

У Веры было трудное положение: ей нужно было задержаться в камере еще хотя бы на сутки. Как быть, если ее собираются отпустить сразу же? Наговаривать на себя крайне опасно.

Ее допрашивал офицер гестапо через переводчика.

— Килина Остапенко?

Вера кивнула.

— Так вот, Килина, — услышала она от переводчика, — нам все известно. Ты партизанка. И специально была подослана на платформу. Тебя опознали. Хочешь очную ставку?

Киля заплакала:

— Побойтесь бога! Какая я партизанка! Я на базар ездила, гуся продавала. Деньги у меня ваши стражники отобрали, и еще билет отобрали до хутора моего Высокого. Я ни в чем не виноватая и прошу господина начальника меня отпустить!

Она стала говорить о всех тех ужасах, которые видела в камере, о том, что ее отец и мать, наверное, с ума от страха сходят, не зная, что случилось с дочкой.

— Отпустите меня! Я же невиноватая! Только не увозите в эту проклятую камеру! Там мне стра-ашно!..

И хотя против Кили Остапенко не было никаких улик, гестаповец, усмехнувшись, сказал:

— Ничего, посидишь в камере, пока твои отец с матерью не приедут за тобой. Увести!

Киля разрыдалась. Ее выволокли из комнаты.

Ночью Вера не спала, хотя и притворилась, что спит. Она внимательно следила за Сазоновым. Наконец заметила, что рот его приоткрылся. Он спал. Спал, как всегда, с полуоткрытыми глазами, повернувшись в сторону Вареца.

Вера приподняла голову: спали и остальные. Все спали, кроме Вареца, который тоже приподнял голову.

Их разделяло небольшое расстояние. Вера тихонечко придвинулась совсем близко и спросила почти беззвучно:

— Где?

— Доктор Дольский. Комната направо от кабинета. В левой дальней отдушине в полу.

Утром Вера в присутствии фашистских охранников и полицая-писаря, которые делали ежедневный обход, кричала:

— Что же мне теперь делать?! Как же мне, несчастной, выбраться отсюда?!

— А ты все еще здесь? — удивился Сазонов. — Тебя в гестапо возили? И не выпустили? Что сказали-то?

— Не отпустят, пока за мной отец с матерью не приедут. А они почем догадаются, что я здесь?! Они у меня неграмотные. Они чего другое подумают.

— Вот как… — Сазонов покачал головой. — Ничего. Если станут наводить справки, придут сюда, в гестапо.

На другой день Веру повезли в полицей-управление.

Она вошла в комнату офицера-следователя и увидела двух человек — мужчину и женщину, простых крестьян, которые сидели у стола.

— Господи! Маменька! Папенька! Родненькие! — закричала Вера.

Родион и Мария Остапенко действительно всю жизнь прожили на хуторе Высоком. У них и вправду была дочь Киля. Об этом свидетельствовали документы. Не знали только фашисты, что Родион и Мария были связными партизан, что настоящая Килина в это время была в лесу — в партизанском отряде.

Вера оказалась на свободе.

Теперь надо было пробраться в дом доктора Дольского, взять капсулу. Вера попросила Родиона и Марию помочь ей.

«Отец» и «мать» повели «дочь» к доктору: они волнуются, не случилось ли чего с ее здоровьем, бледна она, совсем разболелась! Вера умело отвечала на вопросы доктора. Доктор предложил оставить Килю до утра: надо взять анализы.

— Так мы ж уезжаем, — говорил «отец». — Дайте такое лекарство, чтобы ей помогло!

— Для этого и нужны анализы, — строго сказал доктор.

Веру оставили на сутки.

Ее поместили не в ту комнату, в которой находился в свое время Густав Варец.

Ночью Вера тихо встала, открыла дверь, вышла в коридор. Неслышно ступая босыми ногами, подошла к комнате, где Варец оставил капсулу.

Дверь была не заперта. Вера отворила ее. Осторожно ступая, подошла к отдушине. Отогнула припасенным ножом гвоздик, подняла отдушину, достала гильзу, спрятала на груди.

Утром за Килей Остапенко пришли родители. Анализы к этому времени были готовы. Доктор выписал лекарство. И остался очень доволен, получив гонорар — жирного поросенка.

В тот же день Вера благополучно прибыла в расположение партизанского отряда.

Так, казалось бы, просто завершилась одна из сложнейших операций.

Побег Густава Вареца осуществить было невозможно. Он по-прежнему находился в тюрьме.

Затем он был переведен в концлагерь Дахау. Там он и встретил День Победы над фашизмом. 23 мая 1945 года в числе других заключенных его освободили.

Он получил назначение на работу в один из областных комитетов партии. Но поработать в свободной Чехословакии пришлось недолго. Здоровье было подорвано, начался острый туберкулезный процесс.

Врачи делали все, что было в их силах, однако тяжелые испытания, пытки в застенке гестапо не прошли бесследно.

В 1951 году Густав Варец скончался…

Я горжусь боевой дружбой с Верой. Однажды Вера показала мне письмо отца. Он писал дочери:

И еще одно имя должно быть упомянуто в моей книге. Узнал я об этом человеке от своего коллеги, которого назову условно полковником Алексеем Столяровым. О деятельности Столярова рассказано в другой повести, которая посвящена его боевым делам. А сейчас уместно сосредоточить внимание на его сподвижнике.

Вот почти хроникальная запись событий.

В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, увидел Алексей приземистого человека в валенках и телогрейке. И валенки и телогрейка придавали внешности Карновича что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.

Обменявшись приветствиями, они заговорили о деле. Тут Алексей сразу почувствовал, что Карнович был прекрасно осведомлен и хорошо разбирался в сложившейся обстановке. Казалось, он знал в округе всех и вся. Он легко припоминал фамилии местных жителей, названия сел, приметы местности.

Алексей задал ему вопрос о Шерстневе, которого случилось увидеть в полиции.

— Шерстнев работает в полиции по нашему заданию, — спокойно разъяснил Павел Васильевич.

Корень (партизанская кличка Карновича) подтвердил все, что говорил Алексею Шерстнев.

И добавил: подпольщики достали Шерстневу документы на имя некоего Аркадия Амосова, рецидивиста, вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев — Амосов без особого труда поступил туда.

— Теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, — заметил Алексей. — Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему — чуть было в ловушку не угодил.

— Какой адресок?

— Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю. Черный такой, худой.

— Крюков, Борис! — почти выкрикнул Корень.

Он рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу. Однако люди, посланные в лес, были схвачены гитлеровцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.

— И ты обращался к нему? — спросил Корень.

— Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья…

— Ну?

— Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.