— За мальчишек! — сказал он.

Поднял Гарабова за плечи и опять в подбородок, коротко.

— А это, чтоб знал, — есть Закон!

Опять схватил его в охапку, а дальше… все произошедшее дальше вспоминается с трудом. Отпихнув швейцара, влетели в туалет молодые парни, двое, рубашки трещат на плечах, и умело, молча, только посапывая, повалили Ружина, пнули в живот, раз, другой, третий, потом к голове кроссовками литыми приложились, а потом Ружин потерял сознание и потому уже не видел, как в руку ему вложили никелированный пистолетик.

…Ружин припарковал машину. Несколько минут не выключал двигатель, сидел, греясь. Автомобилей на стоянке мало, два — три, усыпанные стылой осенней росой, с порожков и бамперов лениво падают капли, как после дождя. Сонно вокруг, сыро. Раннее утро. Гостиница «Солнечная» поблекла, стекла не блестят, мутные. Ружин наконец выбрался из машины, с трудом, кряхтя; снимая «дворники», задел плащом крыло, измазался бурой грязью — машина неухоженная, потеряла цвет, вместо белой темно-серая — даже не заметил, поднял воротник, запахнул плащ, длинный, мятый, сутулясь, валко взбежал вверх по ступенькам, к набережной. На набережной скоро засеменил к решетчатой калитке открытого кафе, в котором они как-то летом были с Феленко. Сквозь решетку видно, что на открытой площадке столиков нет, но дальше крытый павильон, и из-за его двери доносится приглушенно музыка, над дверью надпись: «Кафе «Русалка». Ружин дернул на себя решетчатую калитку. Бесполезно. Замок на цепи, грузный, ржавый. Ружин потряс прутья, крикнул:

— Эй!.. — и еще: — Эй!.. — и опять: — Эй!

Из павильона вышел швейцар, старый знакомый, Ружину ручку жал, скалился тогда летом… Не спеша приблизился, спросил, равнодушно жуя:

— Чего надо?

Ружин приветливо заулыбался, проговорил бодренько:

— Ты чего, Степаныч, не узнаешь?

— Чего надо? — повторил швейцар, облизнул сальные губы, проглотил, что жевал.

— Поесть бы, — Ружин приблизил лицо к решетке, заулыбался еще приветливей. — В такую рань только у вас поесть-то и можно.

Степаныч поморщился, когда Ружин дыхнул на него, сказал брезгливо:

— Визитную карточку давай.

— Степаныч, это же я, Ружин.

— Вы пьяны, — сказал швейцар.

— Это со вчерашнего, — сказал Ружин, хихикнув. — Набрался, как стервец, башка трещит. Войди в положение.

— Не положено, — швейцар повернулся, двинулся обратно.

Ружин протянул руку, успел ухватить Степаныча за воротник, подтянул к себе, выцедил зло:

— Обнаглел, толстомордый! Открывай! А то припомню кой-чего, посажу!

Швейцар с неожиданной ловкостью крутанулся на месте, вырвался, ощерился:

— Не посадишь гад! — взвизгнул. — Кончилось твое время! Теперь ты дерьмо! Тьфу! — сплюнул, затопал к павильону.

Ружин вцепился в решетку, тряхнул сс, зазвенела цепь, забухал замок, заорал, багровея:

— Прибью, мерзавец! Ты меня не знаешь, жирный болтан! Я тебя достану! Отбивные сделаю из твоей свинячьей задницы! И сам схаваю под водочку холодную! Открывай! — голос сорвался, Ружин всхрипнул, закашлялся, кашляя, все грозил кулаком. В дверях кафе показались два малых, краснолицые, с борцовскими шеями, ковыряя в зубах, скучно посмотрели на Ружина. Ружин сгорбился, держась за горло, кашель все еще бил его, махнул рукой, повернулся и побрел к стоянке, подрагивая плечами. Парни и швейцар посмеялись и скрылись в кафе.

Ружин опять гонял машину по пляжу, как тогда летом. Только теперь рядом ни Леры не было, которая так смешно жмурилась от страха и повизгивала тонко, как озябшая собачонка, и никого другого не было. Некому было сидеть на соседнем сиденье. Вот так вышло. Песок был смерзшийся, темный, как по асфальту неслась машина, с визгом завалилась на вираж, с жестоким шипеньем взметала из-под колес влажные песчинки, крутилась волчком на месте и вдруг срывалась стремительно, присев на мгновение на задние колеса аж до самых бамперов.

И на шоссе опять милицейский мотоцикл желтел, а возле него гаишник курил — но другой уже, не тот, который летом за Ружиным гонялся — постарше, позлее — и с тяжелой непримиримостью взирал на ружинские выкрутасы.

Ружин заметил его, усмехнулся, на полном ходу выскочил на шоссе, помчался, не сбавляя скорости. Гаишник прыгнул в седло, поспешно затарахтел следом, засвистел запоздало, прокричал что-то в рацию, замахал жезлом. Но куда там, Ружин уходил все дальше и дальше. Как и предшественник его, гаишник тоже наперерез помчался по выбоинам, по камням, по жухлой, мокрой траве. Грязи не было, и поэтому мотоцикл пробрался-таки; ревя и буксуя, выпрыгнул на шоссе, перегородил дорогу перед самым почти носом Ружина. Милиционер соскочил с седла, подбежал к машине, придерживая болтающуюся на боку рацию, постучал в закрытое окно. Ружин не реагировал, сонно смотрел в окно, недвижный. Гаишник дернул на себя дверцу, и Ружин вывалился наружу, мешком, прямо на асфальт, вяло перекатился на другой бок, забормотал что-то. Милиционер отпрянул опасливо.

— Вот те на, — сказал, приглядевшись внимательнее, нагнулся, принюхался, добавил удовлетворенно: — Вдрызг, скотина.

Ружин зашевелился, подполз к дверце, держась за нее, поднялся, мутно глянул на милиционера, заговорил невнятно:

— Перед заходом солнца… слалом очень полезен, когда трамваи не ходят, вот так, понял?.. Я за зубной щеткой еду, понял? Вот так…

— Понятно, а как же, — сказал гаишник, кладя планшетку на капот. Сейчас мы почистим тебе зубки и без зубной щетки. Давай документы.

Ружин хитро хихикнул и достал из кармана двадцать пять рублей.

— Во мои… это документы. Проверяй.

Сержант сузил глаза, нажал тангенс рации, проговорил в микрофон:

— Сто второй, сто второй, докладываю, владелец автомобиля ноль, ноль, шестьдесят восемь предлагает мне взятку в количестве двадцати пяти рублей. Сильно пьян.

Ружин с неожиданной резвостью прикрыл микрофон, заговорил, улыбаясь:

— Ты чего, парень. Пошутил я. Я трезв, как стекло. Скучно просто, вот и веселюсь. Извини, если что…

— Документы! — губы у сержанта задрожали от напряжения и злости.

— Да брось, пошутил я, — Ружин отступил на шаг, занес ногу, чтобы забраться в кабину. — Поеду я…

Гаишник крикнул угрожающе:

— Стоять! — для пущей острастки схватил Ружина за плечо, рванул на себя, да так сильно, что тот едва устоял на ногах.

— Что ж ты делаешь?! — проговорил Ружин и машинально, не отдавая себе отчета, коротко ткнул сержанта в живот, затем для надежности еще раз, так же стремительно и коротко. Сержант согнулся, выкатил глаза. Ружин оттолкнул его от машины. Милиционер не удержался, упал неуклюже. Ружин поморщился, сел в кабину и тут услышал ноющий голосок сирены, из-за поворота показалась милицейская «Волга».

— Идиот, — сказал себе Ружин и устало откинулся на спинку сиденья…

— Ружин, — окликнул его дежурный из-за барьера, капитан лет за сорок, тихий, раздумчивый, когда говорит, глядит в глаза, что-то ищет там, в глазах. Это редкость, когда за барьером и ищет. Ружину он понравился. Он вскочил, подошел поспешно, склонил голову выжидательно.

— Ружин, — сказал капитан, почесав переносицу. — Мы вынуждены задержать вас до выяснения обстоятельств. Скоро приедет дознаватель, я уже позвонил. Сопротивление работнику милиции при исполнении — дело нехорошее, знаете ли.

— Да пошутил я, — Ружин прижал ладони к груди. — Разыграть решил сержанта. Я сам бывший сотрудник, начальник отделения отдела уголовного розыска города. Вы должны знать меня.

— Бывший, — вздохнул капитан.

— Да что вы, ребята, — Ружин обернулся к трем суровым обветренным офицерам ГАИ, стоявшим неподалеку, заулыбался просительно. — Все же свои…

Офицеры не дрогнули, не тронуло сочувствие их свекольные лица. Крепкие ребята, сто лет им жить.

— Были свои, — грустно заявил капитан и опять вздохнул. — Было время. Была работа. Все по-другому теперь, все по-другому. Иные дуют ветры, никакого благодушия, никакого кумовства, все — строго по закону… — Вытянул шею, сказал кому-то вбок: — Отведи его в третий кабинет, он пустой, пусть подождет.