Они разговорились случайно, как раз накануне цунами. Дело было вечером. Ждали ужина, лежали в траве. Комков, помнится, как всегда, балагурил, все смеялись. И лишь Пономарев сидел особняком и не принимал участия в общем веселье.

Семибратов, посмотрев на Пономарева, почувствовал, как тот одинок, и даже ощутил какую-то свою неосознанную вину перед ним. Он осторожно подсел к солдату и, помолчав, шутливо спросил:

«Почему мы снова не в настроении?»

Пономарев покачал головой:

«Веселиться-то вроде не с чего».

«Но и падать духом — тоже», — возразил Семибратов.

«Эх, товарищ младший лейтенант…» — Пономарев вздохнул и произнес ту самую фразу о серости жизни, что так поразила Семибратова. Это же страшно, когда в жизни не видишь ничего светлого; можно не только замкнуться, весь свет возненавидеть… Понял Семибратов и другое: Пономареву нужны дружеское участие и доверие. Он и к Шумейкину-то тянется лишь потому, что тот вроде к нему по-дружески относится. А они все оказались в стороне. И командир тоже. Да, да, это в первую очередь его вина. Вот только как все это поправить?..

Мысли Семибратова были прерваны громким восклицанием.

— Ой, лишенько! Що ж це робыться, мама родная! — Семенычев всплескивает руками и жалобно смотрит на выход из пещеры.

Только тут Семибратов замечает, что вместо дождя идет мокрый снег. Он падает на камни крупными студенистыми хлопьями и быстро тает. Хлопьев становится больше. Накрывая друг друга, они уже не расползаются мутными лужицами, а превращаются в серую кашицу. Кашица твердеет, покрывается беловатым хрустящим налетом.

— Вот и зима, — тихо говорит Мантусов.

«Зима», — мысленно повторяет Семибратов. Пора, скоро конец ноября. Еще немного — и загуляют метели. Семибратов сам ведет календарь: они же обязаны знать точный счет дням. Зима здесь должна быть снежной и долгой. А они слабо подготовлены к ней. Запасов продовольствия маловато. Обмундирование истрепалось. На весь взвод — три бушлата. Обувь начинает рваться. Да и пилотки — плохая защита от мороза.

Семибратов не заметил, как рядом с ним оказался Воронец. Нервным каким-то стал Сергей, издерганным. Ну, как тогда, в училище, перед выпуском. В своем несчастье он готов был обвинить весь свет: не удержали, не помогли… Как будто кто-то мог предвидеть, что дело обернется дракой. А такие вещи в военное время не прощают, Грубейшее нарушение воинской дисциплины. Как же можно после этого доверить человеку командовать людьми?! Нет, не достоин он офицерских погон!..

Воронец никогда не рассказывал Семибратову подробности той роковой ночи… Но, видно, здорово задели, раз не выдержал и полез с кулаками. Сергей был гордым, он не стал просить прощения, хотя переживал сильно: он очень хотел стать офицером. Да и Нина… Уезжая в часть, Сергей с ней даже не попрощался, а Семибратову, пряча глаза, сказал: «Ну вот, теперь ты один. Никто вам мешать не будет».

За такие слова следовало бы съездить по шее. Но Семибратов понимал состояние друга. Не секрет, что тот влюблен в Нину, только старается это всячески скрыть. Семибратов ничего не сказал другу. Неужели Сергей не понимает, что отныне он будет незримо стоять между ними? Одно дело — на равных. Победителем мог оказаться любой. А теперь… Теперь все! Разве можно позволить себе что-либо в отсутствие друга? Нет, он никогда не воспользуется своим преимуществом и не предаст дружбу!..

Семибратов искоса посмотрел на сидевшего рядом Воронца. Как быстро пролетело время: любовь, ревность!.. Мальчишки. Теперь не до любви и не до ревности. Повзрослели сразу, будто прожили на острове не несколько месяцев, а лет десять, не меньше. Семибратов чувствовал себя гораздо старше и опытнее Сергея.

Взгляды их встретились. Воронец усмехнулся и осторожно положил ему руку на колено. В этом нерешительном жесте были дружеское участие, сердечность. Семибратов вначале даже не поверил. Что произошло с Сергеем? Сколько раз он пытался поговорить с Воронцом по-дружески, но ничего не получалось, и он потом клял себя за то, что перетащил Сергея в свой взвод. Он ведь так надеялся, что Воронец станет его верным помощником! Увы! Не получилось. Трудно сказать почему. Может, Сергею мешало самолюбие? Вероятно, он думал, что мог бы тоже командовать взводом. И не хуже Семибратова. Может, так оно и есть?

Семибратов вдруг представил Воронца на своем месте, здесь, на острове. Как бы тот руководил людьми? Лучше или нет? Семибратов задумался и в конце концов должен был откровенно признаться себе: нет, не хуже. Справился бы. Только вот эта бредовая идея со шлюпкой: неужели послал бы? Или предложение о постройке плота? Он же не мог не сознавать, насколько это несерьезно, более того, опасно! Где же зрелость, трезвость, наконец, чувство ответственности, без которых не может быть командира? Вера в командира рождает у солдат уверенность и в своих силах. Понимает ли это Сергей хоть теперь?

— Ты не думай, — тихо сказал Воронец, — я вижу: тебе трудно. Я хотел бы…

Он не договорил, но Семибратов все понял. Душевность Сергея тронула его.

— Спасибо! — так же тихо сказал он.

Сейчас Семибратов ощущал в себе силы, уверенность. Он был способен на многое. Он знал точно, что уныние, охватившее людей, временно. Оно пройдет. Он сумеет им помочь. Ему верят, его слушают, за ним пойдут все, и Сергей тоже. Они были и будут друзьями!

В пещеру вошел Галута. Он еще с утра отправился на рыбалку. И хоть улов был небогат, десантники воспрянули духом. Значит, есть рыба, можно ее ловить. Пришел и Сашок. Он тоже отправлялся на розыски. Обшарил все заросли вдоль Медвежьего ручья и нашел два котелка, помятое ведро и кастрюлю.

— Живем, братишки! — воскликнул Галута, швыряя рыбу в ведро.

— Уха будет. А то я гляжу на деда Семеныча, и так его жалко становится, аж слеза прошибает.

— Це ж почему?

— Так исхудал же ты очень, Даже про своего батьку перестал травить.

Бойцы засмеялись. Семибратов отметил это: лиха беда — начало. Важно переломить настроение. А потом пойдет…

Вскоре в ведре забулькала уха. Вкусно запахло вареной рыбой.

— Приготовить боевые ротные минометы, — скомандовал Комков, доставая ложку. — Никто не потерял главное заправочное оружие?

Ложки оказались у всех, за исключением Пономарева и Касумова. Они выронили их в суматохе.

— Будете принимать котловое довольствие во вторую очередь, — решил Комков, — вместе с Топтуном. — Он похлопал лежащего у его ног медведя. — Как, Топтун, принимаешь их в свою компанию?

— Самим жрать нечего, — процедил сквозь зубы Шумейкин. — А тут зверье всякое… У нас не богадельня.

— Кто-то что-то сказал или мне показалось?

Комков точно скопировал голос и манеру Шумейкина и его первые слова при появлении во взводе. Люди, конечно, помнили их. Пещера дрогнула от дружного смеха, а Комков невозмутимо продолжал, на сей раз подражая Мантусову:

— А сейчас на кухню. Картошку чистить. За непочтение к родителям.

Последовал новый взрыв смеха.

Шумейкин сощурился: не глаза — узкие щелочки. Метнул в Комкова злой взгляд, но ничего не сказал. Приучили его все-таки во взводе к «почитанию родителей».

— Ну вот что, други мои, — заявил Комков. — Ставлю вопрос о Топтуне на всевзводное обсуждение. Чтобы не было потом никаких сомнений. Кто за то, чтобы поставить нашего Топтуна на полное котловое довольствие? У тебя что, Галута, мозоли книзу тянут? Ах нет! Ты — «за»? Один Шумейкин, выходит, против? Остальные — единогласно. Теперь ты, Топтун, будешь получать свою законную пайку.

После обеда Семибратов собрал людей у костра и сказал:

— Сейчас у нас две задачи: создать хотя бы небольшой запас продовольствия и обеспечить себя теплой одеждой. И то и другое важно. Но одежда, пожалуй, стоит на первом плане. Зима начинается. Могут ударить морозы.

— Шкуры надо добывать, — заметил Галута. — Но сивучи, верно, смотались уже отсюда. Они любят теплые края. А вот нерпы — те зимуют. Может, мне заняться этим?