Мате подобрал автомат.

— Замолчи! — сказал Мате. — Замолчи, или я тебя пристрелю… Русские тебя пощадили. Они не знают, что такие, как ты, творили. А я знаю. И если ты еще заикнешься, что ты венгр, я тебя пристрелю!

Охранник скорчился в три погибели, ткнулся лицом в колени, вздрагивал.

Мате сел на прежнее место, держа автомат под рукой. Он хмуро смотрел на пленных. Ему поручили охранять их, а Мате привык выполнять поручения на совесть…

Нине снилось, что лежит она в своей девичьей кровати, а мать осторожно будит в школу. Надо просыпаться, но так хочется еще минуточку понежиться в тепле, продлить полудрему, так не хочется открывать глаза!..

Постель была почему-то жесткой, и в спину поддувало, но это не имело значения: мама осторожно поглаживала плечо — значит, в самом деле, ты лежишь под стеганым атласным одеялом, на кухне успокоительно постукивают ходики, на столе уже пускает пар коричневый, с пятнышком на левом боку старый чайник и пора вставать. Пора!

Однако Нина знала, как продлить наслаждение сна. Надо лишь быстро протянуть руку, найти пальцы мамы и спрятать их у себя под подбородком. Против такой ласки мама никогда не могла устоять, и всегда у Нины появлялась та самая драгоценная минуточка, какую она хотела получить у неумолимого времени.

Нина быстро протянула руку, нашла пальцы мамы, спрятала их у себя на шее, и мамины пальцы, как всегда, дрогнули, замерли, перестали беспокоить. Они были непривычно жесткими, шершавыми, и даже сквозь сон Нина почувствовала вместо привычной снисходительной нежности трепетавшую в этих пальцах горячую радость и удивление, но…

Нина оттолкнула незнакомую руку, отпрянула, широко открыла глаза:

— Ох!..

Бунцев растерянно смотрел на свою руку.

— Я тебя бужу, а ты… — сказал он Нине. — Твоя очередь в караул…

— Простите… — шепнула Нина. — Сейчас…

— За что прощать? — тихо спросил Бунцев.

— Мне приснилось… Мама…

— Понимаю.

— Вы не обижайтесь, что я так.

Они встретились взглядами, и оба покраснели.

— Ничего, — сказал Бунцев. — Вставай… А мне еще Тольку расталкивать. Спит, как медведь! — Он принялся тормошить Телкина: — Эй, друг! Довольно храпеть!

Телкин сопротивлялся, натягивая на голову куртку.

— Ах, так? — сказал Бунцев.

Радость переполняла его. Гулкая, клокочущая. Капитан сгреб штурмана в охапку, поднял на руках, встряхнул, сонного поставил на ноги. Телкин покачивался, норовил сунуть под щеку сложенные горсточкой ладони. Очнулся. Открыл глаза, смежил, снова открыл.

— Чего? — свирепо спросил он. — Чего спать не даешь?

Бунцев беззвучно хохотал.

— Нам с вами караулить, — с улыбкой сказала Нина.

Телкин хмуро глянул на нее, потом на Бунцева, помотал головой, встряхнулся, как вымокшая собака, и махнул рукой.

— Никогда поспать не даст! Точно, Ниночка! Всегда раньше срока будил!

Он перевел взгляд с Нины на Бунцева, хотел сострить, но не сострил, лишь недоверчиво мигнул, опять поглядел на зардевшуюся Нину и опять на Бунцева.

— Значит, в караул? — с растяжкой спросил он.

— В караул, — смеясь, подтвердил Бунцев.

Штурман обескураженно смотрел на командира. Пожал плечами. Нагнулся, поднял бутылку с остатками вина, взболтнул.

— Дела… — сказал он.

— Просыпайся, просыпайся, — сказал Бунцев. — Сменишь Мате. Да не пей все. Вина в обрез.

Штурман пожал плечами.

— Я думал, еще сплю, — сказал он, глядя на бутылку.

Бунцев перестал смеяться.

— А ты представь, что не спишь. Что все наяву, — сказал Бунцев.

Штурман поглядел на него.

— Чудно.

— Нет, не чудно, — сказал Бунцев. — Сменяй Мате. — И повернулся к Нине: — Готова? Пойдем, я провожу тебя.

Телкин смотрел им вслед, так и не прикоснувшись к вину.

— Разбуди меня через три часа, — попросила Кротова у штурмана.

— Спи! — сказал Телкин. — Положено четыре, вот и спи четыре.

— Я прошу — через три, — сказала Кротова.

Она знала — самое опасное наступает сейчас. Люди поверили в свою удачливость, в безнаказанность хождений по тылу врага, и уже видно — теряют осторожность. Сколько партизан поплатились жизнью за такую беспечность! Сколько замечательных, отважных ребят!

Она хотела сказать об этом Бунцеву, но после разговора в кустах, после всего, что увидела, не решилась. Боялась, что не так поймет ее Бунцев. Подумает, что опять осуждают его самого…

Боль, причиненная капитаном, не проходила. Но Кротова знала, что эту боль рано или поздно испытать и перенести придется, и мирилась с ней. Не могла она примириться с другим. С безрассудством Бунцева. Иначе назвать поведение капитана радистка не умела. Потому что Малькова не та, кого бы ему стоило полюбить. Не та!

Кротова и раньше ревновала Бунцева к той неведомой девушке или женщине, какую он полюбит. И раньше казалось ей, что та неизвестная избранница капитана не будет достойна его. Но Малькова…

Закрыв глаза, укрывшись немецкой шинелью, радистка свернулась калачиком, спрятала руки в рукава куртки.

— Красивая! — недобро думала она. — Конечно, красивая… И думает, что по этой причине лучше других. Только о своем счастье мечтает…

Усталость сковывала тело. Сердце ныло и ныло.

— Что ж, я буду держаться с Мальковой ровнее, — шепнула радистка. — Я выполню твой приказ, Саша… Только счастья-то она тебе не принесет.

Дул сильный северный ветер, заметно холодало. Накинув поверх шинели меховую куртку, лейтенант Телкин перебрался под защиту кустов, нагреб опавшую листву и устроился на ней, изредка поглядывая на пленных.

Холод делал то, чего не мог сделать короткий сон: рассасывал ночную усталость, освежал голову.

На Владимирщине наверняка были первые заморозки, может, и первый нестойкий снежок выпадал, а уж на Урале, факт, намело. Катя писала — на ноябрьскую на лыжах давно ходят…

Он вспомнил о доме, о Кате, и сразу вернулась горькая, угнетающая мысль о том, как теперь, после плена, сложится его судьба.

Впервые эта мысль подползла к Телкину во время Нининой исповеди.

Змеей подползла и змеей ужалила. Ведь никуда не денешься, твоя судьба похуже судьбы Нины: был в плену, тебя допрашивали, сняли, и где-то в гитлеровском архиве лежит твоя фотокарточка, да и не расстреляли тебя. Наоборот, поверили тебе и даже повезли других пленных расстреливать! Ведь и это факт! Бунцев и Кротова видели же, что ты не на краю могилы стоял, а рядом с эсэсовцами, с врагами! Ну, Бунцев и Кротова поняли тебя, поверили тебе. Ты у них на глазах Миниха уложил. А другие поверят? Тем, кому по штату положено этими делами заниматься, поверят? Черта с два они тебе поверят. Ты и сам, на их месте окажись, не больно поверил бы. Во-первых, мало ли сволочей находилось, тех, что, шкуру спасая, своих предавали? А во-вторых, слишком уж скользко все… Ну, а не напади Бунцев с Кротовой на эсэсовцев, не выскочи они внезапно на своем мотоцикле, где гарантия, что ты на Миниха набросился бы, а не выполнил бы приказ палачей? Словам твоим красивым поверить должны? Возмущению твоему благородному?

«Но ведь я не виноват! — смятенно думал Телкин. — На самом-то деле я не виноват! Я ничего не выдал! Я так и так на фрицев кинулся бы! Значит, что же? Значит, можно и без вины виноватым быть? И это правильно? С этим надо смириться? Нужно покорно принять наказание, даже если ты не виноват? Принять только потому, что кто-то сочтет, будто ты „мог“ изменить?»

Все восставало в Телкине против таких выводов. Но он не мог примирить свое возмущение с той «непреложной истиной», что каждый сдавшийся в плен офицер, при каких бы обстоятельствах он ни сдался, — враг, предатель и пособник врага.

Майор Вольф знал, куда ударить, напоминая Телкину об этой «истине». Он хорошо знал!

«Но ведь, значит, эта „истина“ на руку врагу! — внезапно догадался штурман. — Если майор Вольф напомнил о ней, хотел ею воспользоваться, значит, она на руку врагу, а не нам! Не нам!»