— Не надо, — выдохнул он, отстраняя от себя женщину. — Ничего на надо.
И отвернулся. Он не хотел видеть ее глаз, он знал, какие могут быть у нее сейчас глаза. И не хотел слышать ничего и поэтому выцедил из себя:
— Только молчи, только молчи… и прости. Я ухожу.
Поднялся и пошел. Вот так просто поднялся и пошел, только в груди кололо, а так все нормально.
— Не уходи, — услышал он за спиной. — Я вижу, тебе плохо, я сразу увидела, что очень плохо тебе. Но мы справимся, я помогу. Не уходи…
Надо же, какая бабка-угадка, все она высмотрела, все углядела, в душу к нему забралась, в самую суть, в самую сердцевину прокралась и без спросу, без разрешения. А кто тебя просил, моя милая? Без помощников обойдемся, сами справимся, не маленькие. Плохо ему, видите ли! Да замечательно мне, прекрасно, славненько… Вот заболел только. И потому домой надо. Там страхи пройдут, там один он будет, там отлежится, и все в порядке.
— Славненько, славненько, — бормотал он, возясь с замками. Они озлились словно, обиделись на хозяйку свою, противились дрожащим пальцам его, норовили все наоборот сделать. Но вот нехотя, с брезгливым лязгом отомкнулись наконец… Теперь бежать, не оглядываясь. Домой! Домой!
Ночной воздух обжег холодом. И без того лицо, руки, ноги, спина словно в инее, так теперь и вовсе ледяной коркой покроются, застынут, омертвеют, и рухнет он где-нибудь в пустом черном проулке, жалкий, беспомощный, бездыханный. И опять страх сбил дыхание, прихватил горло. Но он с усилием подавил его. Чушь, ерунда! Это ему только кажется. Он крепкий, сильный, он в норме, приболел лишь немного. Завыть бы сейчас, яростно и протяжно!
Он шел быстро, насколько позволяли уставшие, гудящие, как после сотни приседаний, ноги, и в такт шагам ожесточенно лупил себя полуонем евшими руками по бокам, согреваясь, как вымороженный француз в студеных полях Смоленщины. Почему всем чего-то надо от него? Почему все ждут от него чего-то эдакого, необычного, не как у всех? Сначала учителя в школе ждали: «Ты же можешь больше, ты способный». Потом родители: «Отец в твои годы уже замдиректора был». Потом друзья, знакомые: «У тебя все есть, ты все можешь». Потом жена: «Ты не хочешь, чтобы мне было хорошо, ты не любишь меня». Потом женщины: Иры, Нины, Алены, Маши и прочая, и прочая, теперь вот Наташа: «Надо любить, надо жертвовать, надо уметь поступиться собой». Кому надо? Зачем надо? Почему ему ничего ни от кого не надо? Почему он ни от кого ничего не требует? Он что, и впрямь на всех непохожий, а может, сумасшедший? Тихий и безвредный, параноик от рождения? Или все вокруг сумасшедшие?!
Он вдруг заметил, что кто-то вторит его шагам. Он прислушался, вправду за спиной можно было различить глухие, осторожные, но скорые, торопливые, как и у него, шаги. Улица была мрачная, притихшая, тускло освещенная. Только мостовая, по которой он вышагивал, и была видна; тротуары и тяжелые многоэтажные дома боязливо прятались в темноте. Веселенькое местечко. Что же это за улица? Он резко обернулся. Какая-то тень шагах в сорока стремительно метнулась вбок. Вадим остановился. Тишина, да и только. И никаких шагов. Опять зазнобило.
Он опасливо ступил вперед. Шагов за спиной будто и не было никогда. Значит, показалось. Ему целый вечер сегодня кажется то, чего нет на самом деле. Он пошел быстрее. Выйти бы поскорее на нормальную улицу. Еще не так уж и поздно, около часа, автобусы и троллейбусы еще ходят. И снова поспешный топот за спиной. Наваждение. А если побежать? Вадим рванул с места что есть силы. За спиной побежали тоже, грузно, всей ступней шлепая об асфальт. Будь что будет — Вадим резко остановился и круто обернулся. Кто-то очень большой, округлый проворно шмыгнул к стенам домов. Теперь было совершенно ясно, что шли именно за ним. Вот так дела. Опять похолодели руки, пальцы, и в одну точку, под ложечку, стянулись все внутренности.
— Кто ты? — звеняще крикнул Вадим. Голос придал уверенности. — Что тебе надо? Покажись, поболтаем…
Но нет, опять тишина. Значит, делать с ним пока ничего не собираются. И на том спасибо. Вадим развернулся и, вобрав голову в плечи, двинулся к высвечивающейся уже невдалеке спасительной людной улице. Странный город, стоит отойти от центра — и будто в глухой деревне ночью. И домов хоть пруд пруди, и большие они, и современные, и днем светлые, улыбающиеся весело и приветливо, сотнями окон поблескивающие, доверчиво к небу тянущиеся. А к вечеру вот в меланхолию, в унылость впадают, чахнут, видать, без света яркого, как капризные, солнцелюбивые растения, и засыпают раньше времени, смыкая беспомощно в темноте свои глаза-оконца. Надо Женьке сказать, чтобы тиснул реплику в своей газете о скудном городском периферийном освещении. Бог мой, а может, это Женька за ним топает?! Позвонил Наташе, что-то не то в голосе ее почувствовал, решил проверить, сомнения свои унять, успокоиться. Может, и вправду он? Хорошо, ближе к свету сейчас надо, там разберемся…
Вот и Енисейская, голубовато витринами подсвеченная, чистая, влажная, умытая быстрым вечерним ливнем. Теперь можно и оглядеться. Странно. Сзади никого, справа, слева тоже. Растаял преследователь, растворился в ночи. А был ли он? Был, был, это Вадим может сказать с уверенностью. Но скорее всего случайный какой-нибудь. Полуночник, бессонницей мучимый, или любитель острых ощущений. Да мало ли кто может быть. Данин повеселел, заметил, что и озноб прошел. Вздохнул расслабленно, посмеялся, покрутил головой, зашагал к остановке. Вопреки его ожиданиям автобус подкатил быстро, почти бесшумно возникнув на свет откуда-то из укромных переулков. На остановке Данин был один. Но, когда машина, качнувшись, застыла перед ним, обдав его теплом и легким бензиновым ароматом, и когда распахнула трескучие двери, оказалось, что вместе с ним взбираются в салон еще трое: два молодых сонных парня в легких курточках и толстый пожилой дядька в тесном, кургузом, мятом пиджаке, надетом на линялую футболку. Два парня безразлично скользнули по Данину взглядами и уселись, тесно прижавшись друг к другу. Тот, что в пиджаке, прошелся по салону, выискивая, куда бы сесть, хотя автобус был пустой, потом повернулся, пошел обратно. Данин, стоявший на задней площадке, встретился с ним взглядом, и ему показалось, что водянистые глаза дядьки засмеялись недобро, и Данин почувствовал, как опять замерзли пальцы и выстудился лоб. Дядька постоял с секунду еще, глядя на него, неуклюже повернулся и, кряхтя, уселся на краешек сиденья спиной к Вадиму. Преследователь тоже быть низкий и толстый. Он? Подойти, спросить? Схватить за грудки, встряхнуть? Нет, я определенно рехнулся… Спокойно, Данин, спокойно. Ты устал, прихворнул немного, вот и нервничаешь. До своей остановки Вадим простоял, крепко вцепившись в поручни. Когда разъехались двери в разные стороны и надо было выходить, он с трудом оторвал пальцы от металлической трубки. Вадим спрыгнул на тротуар, двери потянулись друг к другу, а дядька даже и головой не повел. Не он! Вадим побрел к дому. Следующая остановка была рядом. С места, где стоял Данин, можно было видеть, как автобус опять остановился и дернул дверцами. Кто-то вышел из машины. Но кто — разглядеть было трудно. Ему показалось, что это был дядька в тесном пиджаке. Вадим побежал… Подъезд. Лифт. Недолгая суета с ключами. Наконец дом. Знакомые запахи. Успокаивающий свет. Ощущение крепостной стены, защищенности. Вадим медленно опустился на табурет возле вешалки, помассировал лицо, горячее, противно покалывающее, как после долгого дня на пляже. Устал. Зверски устал. В душ — и спать. Внезапно загудевший лифт заставил вздрогнуть. Вадим поднял голову, прислушался. Лифт спустился до первого этажа и двинул обратно. Остановился. На его этаже! Шаги, тихие, крадущиеся; дверь тонкая, не обитая, — слышимость преотличная. Вот они стихли совсем рядом. Кто-то стоял по ту сторону двери, всего в каком-нибудь метре от Вадима. Данин замер. Сердце неистово таранило грудную клетку. Затекла, онемела нога, но он не в состоянии был ею пошевелить. Он оцепенел. Время остановилось. Вдруг Данину показалось, что он поймал через дверь взгляд преследователя. Вадим чуть не вскрикнул от ужаса… И опять шаги, мягкие, едва слышные, удаляющиеся. Нудный гул в лифтовой шахте. Все кончилось. Вадим с трудом встал, боясь шуметь, осторожно, как индеец на тропе войны, прокрался в комнату, подошел к окну, но вовремя вспомнил, что оно выходит на улицу, — подъезда не видно. Тогда он повернулся, прошел на кухню, ухватил стоявшую у стены громоздкую гладильную доску — подарок мамы, — приволок ее в прихожую и подпер входную дверь. Потом бесшумно разделся в комнате, забрался в постель, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза. Через час он заснул.
