— Все сразу тебе подавай, привык, что девки на тебе виснут. Привык, что и обхаживать их не надо. Раз, два — и готово. Подошел. Поцеловал, как меня в институте. А я по-другому хочу, — она коротко взглянула на него, неуклюже как-то повернулась и пошла в сторону кухни.
«Капризничает, — подумал Данин, не без удовольствия понаблюдал за колыханием легкого платья и опустил взгляд ниже. — А ноги у нее полноваты», — отметил он.
— Тапочки надень, — через плечо бросила Марина.
Он развел руками и все-таки снял туфли и облачил ступни в мягкие, великоватые тапочки.
Первым делом в комнате стол в глаза бросился, уже сервированный разноцветным посверкивающим хрусталем, марочным коньяком и икрой; и хотя много на что в этой комнате посмотреть можно было: и на стенку дорогую с десятками ящичков и дверок, и на надменные золотистые кресла, и на диван, тоже золотистый, призывно манящий, и на пуфики разные, заграничные (от прежнего мужа все это осталось?), а вот стол был приметней всего: он ожил, словно такой сладкий груз на себя взваливая, в нетерпении друзей своих ожидая. «И когда успела-то?» — подумал Данин и удивился, что при этой мысли не ощутил теплоты и нежности к Марине. Он пожал плечами, хотел сесть за стол, но решил не нарушать пока его праздничный покой, шагнул к креслу, присел на подлокотник. Да, симпатичная квартирка, ухоженное гнездышко, богатенькое. И впрямь, видать, от бывшего мужа все досталось. Не злопамятный мужик, наверное. Вадим опустил голову, чтобы рассмотреть ковер, и глаза опять уткнулись в тапочки. Он чертыхнулся и, кряхтя, снял пиджак. Так будет лучше, все же по-домашнему как-то. А теперь надо бы и умыться, раз такое дело. Он прошел в ванную, чистую, душистую, с овальным зеркалом, с подзеркальником, уставленным пестрыми шампунями, дезодорантами, кремами. Чуть прищурившись, внимательно посмотрел на свое отражение и, не понравившись себе — бледный, угрюмый, потухший, — опустил голову и подставил руки под теплую струю. Вытираясь полотенцем, вдруг понял, что нестерпимо хочет домой.
— Что затих? Утонул? — донеслось из кухни через приоткрытую дверь. Голос был чуть с одышкой — от горячей плиты, от готовки, от торопни, но звонкий, веселый, даже чересчур веселый, эдакий пионерский голосок, мол, долой печаль, запевай отрядную! — Ты, часом, там не ванну принимаешь?
— Целую ванну тяжеловато, — пробормотал про себя Данин.
— Если б грамм сто пятьдесят принять…
А вслух сообщил:
— Примеряюсь к кранам, понимаешь ли. Я ж как-никак за ним делом приглашен был. За этим замечательным мужицким делом.
Он сидел на краю ванны и шевелил пальцами в просторных увесистых тапочках. «Зачем ей такие здоровые тапочки, — вскользь подумал он, опять посмотрев себе под ноги. — На вырост, наверное, купила или…»
— Чего? Чего? — послышалось с кухни. В интонации голоса уловил что-то новое. — Мужицкое дело? Ух ты мужик нашелся!
Марина хохотнула чересчур громко. — Мужчинка ты. Самый натуральный мужчинка. Ты и делом-то мужским никогда не занимался небось? А? Все игрушечки-финтифлюшечки.
Он в первые мгновения усмехнулся вяло и даже несильно махнул в сторону кухни рукой, не болтай, мол, попусту, подруга, а потом залился вдруг краской жарко, уродливо скривился, больно потер переносицу. «Это она мне? — подумал. — Дрянь!» — встал стремительно, замахнулся ногой и шмякнул один тапочек о стену, потом другой ногой замахнулся и второй тапочек шмякнул.
— Это она мне? — сказал вслух цедяще и угрожающе — внутри все кипело, бурлило, дымилось — саданул ладонью по двери, вышел, стремглав пронесся в комнату, схватил пиджак, а он ни в какую — зацепился за что-то — принялся рвать его, нервно и дергано и приговаривая: «Дрянь! Дрянь!» А потом стул накренился и пробалансировал мгновение на одной ножке, как циркач на канате, и неспешно стал заваливаться на бок, а потом упал с глухим стуком и затих, будто умер, — с измятым пиджаком на плечах. Данину что-то не понравилось во всем этом незначительном происшествии: то ли покойницкий вид стула, то ли еще чего, и ему не по себе стало, и он нахмурился и огляделся, проверяя, здесь ли еще, где был, или уже в другом месте очутился.
— Я болен, — тихо сказал он и в этот момент услышал, как катятся по непокрытому паркету где-то под диваном монетки. Одна за другой они звенели дробно и умолкали на полу. Данин присел, пошарил по карманам пиджака — точно, мелочи ни гугу. Ну что за черт! Как же без мелочи! Без мелочи просто никуда! Обидно — вот была мелочь, и теперь ее нету! Теперь она черт знает где валяется! Он встал на колени и принялся осматриваться. Гривенник нашел сразу, неподалеку от себя.
Так теперь вперед, за остальными…
В коридоре простучали каблучки, замерли на мгновение. Данин поднял стул, сел на него, кряхтя, и продлил теперь уже с высоты стула осмотр пола. Еще два раза щелкнули каблучки, и в дверях показалась Марина. «Красавица, — подумал Вадим и ничего не почувствовал. — Красавица, — с нажимом повторил он про себя и опять ничего не почувствовал, задержал дыхание, поднапрягся. — Крас… Ну и бог с ней», — подумал и стал опять разглядывать пол.
— Ты меня прости, — сказала Марина. — Я с тобой грубо. Это совсем не оттого, что ты думаешь, а совсем наоборот, от другого… Я сама не знаю, что со мной, у меня все из рук валится и все внутри дрожит. И мне хочется тебя унизить, себя унизить, и вообще все как-то не так.
— Конечно, — отозвался Вадим. Он теперь приметил пятак у ножки дивана и был очень этим доволен.
— Молодец, все понимаешь. — Марина слабо усмехнулась. — А я вот никак. Я думала, ты не придешь. А ты пришел. А я не ждала… Вернее — ждала, но не хотела, чтобы ты приходил. А вот ты пришел, и я захотела… Нет, не так…
— Так, так… — протянул Вадим и заглянул под диван.
— Нет, не так, совсем не так! — Марина приложила две ладошки к шее, будто они замерзли и она таким образом их грела. — Я, наверное, должна быть нежной и ласковой, раз ты пришел, раз я звала, и ты пришел. А я не могу. — она уже чуть не плакала. — Я столько раз тебя звала за эти годы, ты не приходил, я столько раз мечтала, представляла, даже помню слова, которые говорила… А теперь не могу… Вот с кем угодно сейчас смогла бы, а с тобой не могу… Уходи!
Данин последнего слова не расслышал, потому что был уже под диваном, он напал там на целую россыпь — и двугривенные, и пятнадцатикопеечные, и пятаки — здесь, видать, вся мелочь из его карманов затаилась. Данин собрал все аккуратненько и стал пятиться назад. Выбрался, отдышался, позвенел мелочью в ладошке, и тут взгляд его в угол дивана уперся, туда, где в этом самом углу примостилась какая-то игрушка…
— Уходи, — теперь уже жестко и решительно произнесла Марина. — Мы просто друзья. Если такое бывает…
Приговаривая: «Все бывает, все бывает…» — и не отрывая взгляда от игрушки, Данин немного привстал. Игрушечная собачка, грустная, жалкая, потертая. Сначала Вадим смотрел и не видел ее, так, комочек какой-то валяется пятнистый, чернобелый, а потом прищурился и приглядываться стал, а потом ближе подошел, осторожно дотронулся до собачки пальцем, по голове, по ушкам погладил, присел рядом, взял собачку на руки, осмотрел ее со всех сторон, покрутил удивленно головой и прижал собачку к груди с силой, будто вдавить ее в себя хотел, склонил голову, провел нежно подбородком по плюшевому ее тельцу. Он знает эту собачку, он преотлично ее знает, конечно, не эту именно, а точно такую же… Лет пять ему было. И он у кого-то вот такого песика увидел, грустного, жалкого, но забавного, и влюбился в него до смерти, живой щенок ему был не нужен, вот такого подавай и никакого другого. И где они с мамой ни были, весь город объездили — нет собачки. В горторг звонили, и на фабрику, и посчастливилось им: кто-то проникся, посмотрел по накладным, сообщил, что в Ушанов, что в полуторе сотне километров от города, таких собачек поставили. И поехали они с мамой туда, и купили там игрушку, и оба довольны были, словно великое дело сделали. Он гулял с ней, спал с ней, ел с ней, он ни на минуту не отпускал ее от себя. Он назвал ее Винни, как медвежонка из сказки, которую любил и которую знал наизусть. Ему уже четырнадцать-пятнадцать было, а песик нет-нет да оказывался в его руках, и он с ним разговаривал, делился, советовался… Остро и больно заныло в груди, он согнулся, свел плечи, прижал собачку к шее, закрыл глаза. Конечно же! К маме! И сейчас, и немедленно! Только там он самим собой станет, вновь каждому утру, каждому дню, каждому зайчику солнечному радоваться будет. Мама вылечит его, снимет боль эту дурацкую, эту проклятую, эту ненавистную боль — в груди, в голове, в ногах, руках, во всем теле, во всем нем…
