И все-таки, несмотря на смущение, вид Левкина говорил: «Вот, смотри: мы тоже не промах, не хуже некоторых».

Когда усаживались, Левкин поставил на стол бутылку, большую, литровую, а Данин и не заметил ее у него в руках поначалу, так преображением бывшего коллеги изумлен был.

— Сидр, — пояснил Левкин. — Яблочный сок, но с градусом. Холодный — самое что надо к завтраку. Но не свой, покупной. Много его в сельпо. Однако вкусный, мне нравится. Можно изредка побаловаться.

Левкин поправил воротничок рубашки, положил широкие, сильные ладони на стол и, забарабанив пальцами по недавно выкрашенным доскам, нетерпеливо посмотрел на крыльцо.

— Как в институте? — спросил он.

— Все по-прежнему. — Данин достал сигареты. — Скука. Болтовня.

— Значит, никаких катаклизмов, — Левкин помял пальцы.

И опять взглянул на дверь.

«Зря я к нему пошел, — тоскливо подумал Вадим, закуривая. — Но жрать охота зверски…»

— Что Сорокин? — Левкин поджал губы, сузил глаза и уже не отрывал взгляда от двери.

— Руководит, — сказал Вадим.

— Леля! — вдруг гаркнул Левкин. — Мы заждались. И стаканы принеси. — Он развел руками и скупо, коротко улыбнулся. — Не все еще готово. Она не ждала меня.

— Ничего, — успокоил Данин и, помолчав, добавил: — А у тебя хорошо здесь.

— Правда? — тотчас отозвался Левкин. — Спасибо. Но много еще делать надо. Хозяйство как-никак.

Левкин в который раз посмотрел на крыльцо и наконец сообщил удовлетворенно:

— Ну вот и угощение идет.

Вадим скосил глаза и увидел Лелю с подносом в руках. Осторожно пробиралась среди огородов, кривилась и тихонько что-то говорила себе под нос. Она так и осталась в мужниной застиранной рубашке, в серой длинной юбке. Только губы подкрасила. И неуместно ярко краснели они теперь на ее бледном, безучастном лице. Она поставила поднос на стол, резкими, нервными движениями сняла с него тарелки, вилки и со звоном стянула поднос со стола.

— Спасибо, — вежливо сказал Данин.

Женщина устало кивнула и повернулась.

— Лелечка, а стаканы, — с мягкой укоризной заметил Левкин.

— О господи, — вздохнула женщина и, досадливо шевельнув плечами, направилась к дому.

Левкин ткнул вилкой в жареные кабачки, кивнул на дымящуюся картошку, проговорил:

— Бери, ешь, не стесняйся.

Вадим положил себе всего понемногу и принялся есть. Кабачки были замечательные, острые с поджаренной хрустящей корочкой, а картошка была жестковатая, чуть недоваренная, именно такая, какая нравилась Вадиму, а сладкие, сдобренные чесноком помидоры просто таяли во рту, и у него быстро поднялось настроение; теперь можно жить. Бесшумно подошла Леля, поставила стаканы на угол стола и зашагала обратно.

— А вы с нами? — предложил ей в спину Вадим.

— Спасибо, — не оборачиваясь, ответила женщина. — Не могу. Дел много.

Левкин тоже посмотрел на ее утомленную, вялую спину, задумался на мгновение, потом потянулся к бутылке, ловко откупорил ее, и разлил золотистую пузырящуюся жидкость по стаканам.

— Ну, со свиданьицем, — он поднял стакан и, не ожидая, пока Вадим возьмет свой, выпил залпом, жадно и удовлетворенно заглатывая легкое винцо. Выдохнул, заморгал часто и сразу налил еще.

— Пить хочу, — с оправдывающейся улыбкой объяснил он.

— С утра с самого. — И вновь с удовольствием прильнул к краю стакана. Оставил его, почмокал, привычно обтер невидимый пот со лба, хрустнул ароматным мелкозернистым нежным огурчиком, попросил Вадима:

— Дай сигаретку.

Данин протянул пачку. Левкин поковырялся, извлек из нее сигарету, прикурил, затянулся глубоко, с шумом, усмехнулся кривовато и, неожиданно навалившись грудью на стол, спросил, в упор глядя на Вадима:

— Думаешь небось, вот какая дерьмовая жена у Левкина?! — Лицо его заметно побагровело, забилась пульсом жилка у виска.

— А он, олух, у нее под каблуком…

— Да ничего я не думаю, — растерянно возразил Вадим.

— Думаешь, думаешь, — Левкин махнул рукой почти у самого его лица. — А зря, между прочим, думаешь. Жизнь у нее не сладкая была. Сечешь? Заковыристую очень жизнь она прожила. Ей ведь сорок всего, а ты небось подумал, что под полтинник. Мать у нее умерла, когда ей четырнадцать было. А через год отца удар хватил, парализовало напрочь, а у нее сестренка и братик младшенькие. Понял? Одна она их на ноги поставила. Я, когда встретил, она худющая была, дерганая, замкнутая, слова не вытянешь. А вот понравилась она мне. Поначалу жалко было, а потом понравилась. И у нас все не как у людей складывалось. Первый ребеночек умер в год. В год умер. Понял? — Он говорил тихо, сквозь зубы, взгляд был тяжелый, враждебный. — Слава богу, двое других живехонькие и здоровенькие остались. Мы много вместе пережили, много всякого вместе видели, и какая бы она теперь ни была, я до конца с ней. Вот так…

Он прикрыл глаза, отдышался, словно бежал долго, не стометровку уже, а марафонскую, долгую, изнурительную дистанцию. Притушил недокуренную сигарету, взял другую, прикурил от спички. Налил еще себе полстакана, поболтал в нем жидкость, отставил.

— Прости, — сказал он и невесело улыбнулся. — Сжались нервы сегодня в комок.

— Ничего, — сказал Вадим. — Бывает. Я все понимаю.

— Может быть, и понимаешь, — рассматривая кончик сигареты, проговорил Левкин. — Может быть. У меня много всякого за сорок пять годов-то было. И женщины были. Да, да. Много было. Но она для меня одна. Понял? — Он опять заулыбался, видно, вспоминая что-то, и размягченно откинулся на спинку скамьи. — Знаешь, какие у меня женщины были? Ого-го… Не поверишь, — он почесал подбородок, как бы прикидывая что-то, потом сказал: — Эх, раз такой разговор вышел, скажу тебе… У меня ведь с Мариной нашей связь была, долгая, почти полгода…

Вадим машинально ткнул вилкой в тарелку с остывшими уже, отвердевшими, покрытыми желтым масляным налетом кабачками, подцепил кружочек, понес его быстро ко рту, но кружочек сорвался строптиво с вилки и бесшумно свалился на дощатый стол. Вадим чертыхнулся, проткнул его посильней, положил к себе на тарелку, но есть не стал, бросил со звоном в тарелку и вилку. Ни с того ни с сего у него вдруг запылали уши, казалось, будто поднес кто-то к ним зажженные спички. Он невольно потрогал одно ухо и чуть успокоился, убедившись, что они прикрыты волосами и Левкин их не видит…

— А она ведь красивая, правда? — пристально глянув на него, спросил Левкин.

— Красивая, — как можно равнодушней отозвался Вадим, но на взгляд Левкина не ответил. Не мог.

— И молодая, — Левкин качнул головой и принялся сосредоточенно разминать очередную сигарету. — Все у нас было: и жаркие слова, и признания разные…

— И давно это было? — с выдавленной ленивой полуулыбкой спросил Данин.

— Давно. Ты только-только пришел, когда у нас началось.

«Значит, уже знала меня», — с неожиданной вдруг горечью подумал Вадим, и что-то царапнуло его изнутри, шевельнулось какое-то щемящее, непонятное, неясное и раздражающее этой своей неясностью чувство. И ревность не ревность — откуда, собственно, и — обида не обида, на что обижаться? Все в твоей власти было, а скорее всего осознание утраты, может быть, чего-то не очень большого и не очень важного, но порой необходимого ему для ощущения себя, для ощущения своей силы и уверенности.

— Все прекрасно было, — говорил Левкин, рассеянно тыкая сигаретой в пепельницу. — Но когда приходил к ней, когда видел ее, такую красивую, разнеженную, тотчас Леля перед глазами представала, грустная, усталая. И так больно становилось. Короче, не смог я. Вот так.

— И ты ушел, — сказал Данин только для того, чтобы что-то сказать.

— Да, — Левкин вытянул руки на столе и, внимательно глядя на ладони, сжал и разжал пальцы, будто разминал их после долгого писания, как в школе, в первом классе, «наши пальчики устали…». — Да. И вовремя. У нее новое увлечение уже появилось. Я чувствовал. Ты.

— Я? — безучастно переспросил Вадим. — Надо же…

— Передо мной-то не ерничай, — усмехнулся Левкин. — Я же видел, как ты с ней…