— У-у, дрянь!

…Высунув язык, он припаивал хвост к готовой уже проволочной фигурке. Возле него суетился шестилетний Алешка. За окном шелестел дождик, бежали прохожие, шлепая по лужам. Изредка кто-то весело вскрикивал. Внезапный был дождик и обильный. Но Глотов ничего не видел и не слышал. Он весь был в радостном возбуждении. Он всегда пребывал в радостном возбуждении, когда «творил» лошадок. Последнее время он только и жил этим. Он их сначала рисовал, потом подготавливал нужные проволочки, потом паял их и покрывал скелетик фольгой.

Так хорошо, как во время этой работы, он себя чувствовал только в детстве, в юности, там, в родном Утинове, на Волге, когда, отрешаясь от «важных» своих дел и забот, смотрел со взгорка, как окунаясь в красный закат неспешно плывут по степи совхозные кони.

Алешка еще немного поглядел, как паяет отец, а потом ему стало скучно, и он убежал в свою комнату. Глотов слышал, как открылась дверь и как, недобро бормоча что-то, прошествовала на кухню жена Лида, волоча за руку заплаканную трехлетнюю Варьку, очнулся он, лишь когда над самым ухом услышал громкое и скрипучее:

— Опять!

Он потряс головой, проморгался, отложил паяльник, с тоской ощущая вновь безрадостное бытие. Сумев все-таки сотворить на лице подобие улыбки, повернулся к жене.

— Умру я, — вымученно проговорила она, и невыразительное, вислощекое ее лицо нервно дернулось. — Хоть бы польза была от этой дребедени.

Когда-то лицо ее казалось Глотову свежим и ласковым, а за мягкие щечки страсть как хотелось ущипнуть. Когда это было?

Лида резко рубанула рукой и добавила, повысив голос:

— Убери эту пакость! Воняет, — и, помолчав, заключила. — Дармоед!

— Я в отгуле, — сухо сказал Глотов, выключая паяльник.

Прибежала кругленькая Варька и стала карабкаться к отцу на колени.

— В отгуле, — передразнила Лида. Она шлепала в огромных тапочках по комнате и подозрительно заглядывала в углы и под мебель — не насорил ли. От него всего можно ожидать.

— Вон дитенку ходить не в чем. В отгуле. Пошел бы и подработал.

— Ну опять ты, — миролюбиво отозвался Глотов, поглаживая девочку по головке.

— Опять! — вскинулась Лида, она уже наслаждалась предощущением скандала. — Другие на двух, на трех работах работают.

— На десяти, — опрометчиво вставил Глотов.

— Он еще издевается! — Женщина всплеснула руками. — Он еще издевается. — Она лихорадочно подыскивала слова.

У Глотова сжалось все внутри, но он переборол себя и сказал, видно, повторяя эти слова в сотый раз:

— Я приношу тебе сто пятьдесят чистыми, ты столько же получаешь, Людмила Васильевна дает…

— Ты маму не трожь! — взвизгнула Лида.

— Да я…

— Не трожь, ты за ее счет живешь! Твои дети за ее счет живут! И вместо благодарности ты издеваешься!?

— Я только хотел спросить, куда ты их деваешь? — силясь подавить гнев, сказал Глотов.

— Тебя кормлю! — выкрикнула женщина и заплакала, и, как ребенок, размазывая слезы по щекам, ссутулясь, валко побрела на кухню. Варька тоже заплакала и побежала вслед за матерью. Из смежной комнаты выглянул привыкший ко всему Алеша, почесал ухо и вновь исчез.

— Давай уедем, Лида, — грустно глядя перед собой, сказал Глотов. — Как у нас там хорошо. Степь, Волга, дом все-таки…

— Уедем?! — Женщина тотчас забыла о слезах. «Все об одном и том же», — вскользь подумал Глотов.

— Я здоровье не пожалела, чтоб в Москву пробраться, я денег не пожалела, и мама столько трудов положила, чтоб в столице как люди жить. А ты уедем! — Она вновь показалась в комнате. Слезы еще не высохли, и лицо было похоже на мокрую недозрелую тыкву.

— Ты бы работал лучше, деньги зарабатывал, а не крокодилов строгал. Зажрался на наших харчах, иждивенец!

Глотов встал и набычился.

— Иждивенец! — отважно выкрикнула женщина и, упиваясь своей смелостью, подошла к столику, схватила не доделанную еще фигурку и хрястнула ее об стену.

Глотов закрыл лицо руками, прорычал что-то невнятное и стремительно выскочил из квартиры. У перекрестка у него почему-то стал сваливаться правый ботинок, и Глотов остановился. Ботинки были одеты на босу ногу и не зашнурованы. Короткие домашние брюки оголяли щиколотки, и со стороны он, наверное, был похож на босяка.

— Иждивенец, — с садистским удовлетворением процедил Глотов. — Как есть иждивенец…

Он ослабил ремень и приспустил брюки. Они прикрыли щиколотки, но теперь мятым мешком повисли между ног. Глотов мрачно усмехнулся и сплюнул. Черт с ними. Потом наклонился и завязал шнурки, намертво, на три узла. Сунул руки в карманы, ежась, и огляделся. Теперь куда? Вокруг все было одинаково, прямоугольно и бело. Рехнуться можно! И ни одного знакомого лица. В Утинове, бывало, выйдешь и через одного здороваешься. А здесь и потрепаться не с кем. Тоска! Вот только с лошадками и хорошо. И тотчас вспомнил, как ударяется о стенку хрупкое тельце, и даже звук характерный услышал. Рубанул воздух рукой и ходко зашагал к автобусной остановке. Поскорей отсюда, и из этого белого безмолвия!

Он не переставал удивляться, откуда ж столько народу в Москве. Рабочий день еще, а в метро не войдешь. И на улице не протолкнешься, лавируешь меж ошалевших граждан, как слаломист на трассе. Они то же, что ль, иждивенцы? Выйдя на «Пушкинской», уныло побрел по улице Горького. Ярость улеглась, и теперь ему было просто муторно. Увидев памятник Юрию Долгорукому, вспомнил, что здесь неподалеку имеется пивная в подвальчике. Хорошая пивная, неособо грязная, с креветками. Бывал он там как-то с заводскими, достойно пивка попили. Он пошарил по карманам, вытащил рубль, потом еще мелочь, копеек пятьдесят. На пару полных кружек с закуской хватит. Обычного хвоста у подвальчика не было. Глотов резво сбежал по ступенькам и, перешагнув порог, с удовольствием вдохнул терпкий пивной аромат, перемешанный с пряным запахом отваренных креветок.

Первую кружку опорожнил махом и через две-три минуты с радостью ощутил, как рассасывается тягучая маета под ложечкой и образуется в груди звонкая пустота. Он вздохнул и принялся за креветки. «Хорошо, что ушел, — подумал бегло и досадливо покривился, на мгновение увидев перед собой колкие глазки жены: — Чего ей не хватает?» Он огляделся. Длинный низкосводчатый зал был заполнен на две трети. Пьяных не было, никто не галдел, ровный глуховатый гул стоял в помещении.

— Можно?

Он обернулся. Низкорослый, узкоплечий, с обширными залысинами мужик пристроился с парой кружек напротив.

— А чего ж нельзя? — без особой радости ответил Глотов. — Пожалуйста.

— Жарко, — сказал мужик, сделав большой, в полкружки глоток.

— Не холодно, — нехотя согласился Глотов.

— Но горяченького не помешает, — продолжал мужик.

— Чего? — не понял Глотов.

— Выпить, говорю, не помешает. — Низенький пристально глянул на Глотова прозрачными серыми глазами.

— Да уж конечно, — состорожничал Глотов и отвел глаза.

— Не желаете? — не отставал мужик.

— Дык я… — Глотов неуверенно поскреб щеку, — пустой…

— Ерунда, — махнул мужик рукой. — Сегодня ты пустой — я богатый, завтра я пустой — ты богатый. Сочтемся когда-нибудь. Я сегодня в настроении. А принять не с кем. Ну?

Глотов закусил губу, решаясь, и наконец припечатал ладонь к мокрому столу.

— Давай!

Пили портвейн, который мужик достал из трухлявого, тертого портфельчика. Вино было пакостное, но в голову шибануло с первого стакана. Когда махнули по второму, у Глотова навернулись слезы на глаза, и он сказал:

— Ты очень хороший. Понимаешь, очень хороший. Я таких здесь не встречал. Вот у нас, в Утинове, таких хороших много, а здесь нет, понимаешь?

Мужик кивал головой и не спеша лущил креветки.

— Мне так тяжко было, — в такт мужику кивая головой, продолжал Глотов. — А ща полегчало. Потому что, что человеку надо? Добро? Правильно?

— Правильно, — подтвердил мужик и, опасливо оглядевшись, налил Глотову еще стакан.

— А себе? — участливо спросил Глотов.